Данилов Виктор Петрович

1925 — 2004

доктор исторических наук, профессор. Родился 4 марта 1925 г. в г. Орске Оренбургской области. Участник Великой Отечественной войны. Руководитель группы по истории советского крестьянства в Институте истории АН СССР (1958—1969 гг.), заведующий отделом по аграрной истории советского общества в Институте истории СССР АН СССР (1987-1992 гг.), руководитель группы по истории аграрных преобразований в России ХХ-го века Института российской истории РАН (с 1992 г. по 2004 г.). Основные направления научно-исследовательской работы Виктора Петровича – социально-экономическая история деревни. За цикл монографий и документальных публикаций по истории российской деревни советского периода в 2004 году Виктор Петрович награжден Золотой медалью имени С. М. Соловьева (присуждается за большой вклад в изучение истории).

Памяти Виктора Петровича Данилова (Линн Виола, Роберта Маннинг )

См. также:
Виктор Данилов. Из истории перестройки: переживания шестидесятника-крестьяноведа

* * * * * * * * *

Материалы предоставлены: ЖЖ knigipoistcccp
Материалы опубликованы: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927 — 1939. Документы и материалы. В 5-ти тт. / Под ред. В. Данилова, Р.Маннинг, Л.Виолы. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1999 — 2006.

В. П. Данилов
Истоки и начало
деревенской трагедии
(сборник вступительных статей)

Здесь собраны вступительные статьи Виктора Петровича Данилова к первому тому и обеим книгам пятого тома издания "Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927 — 1939." – Истоки и начало деревенской трагедии (т.1), Советская деревня в годы "Большого террора" (т.5 кн.1) и незаконченная статья Советская деревня в 1938—1939 годах (т.5 кн.2)

Истоки и начало деревенской трагедии (Том 1)

Советская деревня в годы «Большого террора» (Том 5 кн.1)

Советская деревня в 1938 — 1939 годах (Том 5 кн.2)

---

 

Том 1

Истоки и начало деревенской трагедии

Понимание истоков, характера, масштабов и последствий исторической трагедии, постигшей советскую деревню в конце 20-х — начале 30-х годов, требует прежде всего обращения к общему ходу и специфике истории России. На протяжении последних двух-трех веков крестьянская по составу населения, по социально-политической организации, по экономике и культуре страна была обречена на догоняющее развитие. Бремя этого типа исторического развития нарастало вместе с увеличением плотности человеческого расселения на Земле и интенсивности международных связей, обострением борьбы за землю и ресурсы, за политическое и экономическое господство. Потрясавшие человечество в XX в. мировые войны за передел мира наносили наиболее сильные удары именно по России в силу ее социально-экономического отставания от передовых стран, осуществивших индустриальную модернизацию еще в прошлом веке.

Вся тяжесть догоняющего развития с неизбежностью ложилась на плечи крестьянства как основной массы населения (свыше 80%), создававшей практически единственную материальную ценность — хлеб. Печально-знаменитый принцип экономической политики правящих верхов России — «Не доедим, а вывезем!», сформулированный в конце XIX в., объясняет характер индустриальной модернизации в условиях догоняющего развития. Вполне возможно, что крестьянство выдержало бы бремя индустриальной модернизации, если бы оно не дополнялось еще более тяжким бременем полукрепостного режима в деревне, сохранявшегося и в XX в. Самодержавно-помещичье государство само по себе являлось величайшим тормозом в экономическом, политическом и культурном развитии страны, противоречащим всем требованиям нового времени. Активизировавшийся в пореформенное время процесс социально-имущественного расслоения крестьянства приводил не столько к формированию сельской буржуазии и пролетариата, сколько к массовой пауперизации. В российской деревне создавался широкий слой людей, которые не могли найти себе места ни в городской, ни в сельской жизни. Столыпинская аграрная реформа, направленная на расчистку крестьянских земель от «слабых» для «сильных», способствовала росту именно этой категории сельского населения, ускоряя тем самым формирование революционных сил в деревне. И они сказали свое веское слово в 1917 — 1920 гг., да и потом, включая годы коллективизации и раскулачивания.

Русское общество активно искало пути преодоления тех социальных трудностей, которые неизбежно сопровождают рыночную модернизацию экономики на основе индустриализации. Для аграрной страны особенно важно было найти возможности включения в рыночную экономику огромной массы мелких крестьянских хозяйств, не допуская их массового разорения. Казалось, что решение этих задач было найдено в кооперации. Быстрый рост торговой, потребительской и сельскохозяйственной торгово-кредитной кооперации в России — явление XX в., когда рыночные отношения достаточно глубоко проникли в толщу крестьянских хозяйств. К 1917 г. Россия подошла с развитой системой кооперации, охватывающей не меньше третьей части населения, и с идеей кооперативного будущего всей страны, особенно деревни.

Тема сборника документов о коллективизации крестьянских хозяйств обязывает напомнить, что идея кооперативного развития России уже в дореволюционное время предполагала широкое использование коллективного земледелия. Речь идет отнюдь не о высказываниях о социалистическом будущем, и не о практической организации земледельческих общин и артелей энтузиастами из среды народнической интеллигенции, толстовцев, сектантов и т.п. Все это было. Однако в нашем случае важнее сказать о решениях I Всероссийского сельскохозяйственного съезда, состоявшегося в начале сентября 1913 г. в Киеве. Собравшиеся на съезд ученые агрономы и экономисты, земские деятели и правительственные чиновники в числе основных проблем аграрного развития России рассмотрели специальный доклад и приняли особое решение об «...отношении к деревенской бедноте». «Группы мельчайших хозяйств, — говорилось в этом решении, — включают в себя главную по численности часть сельскохозяйственного населения... Создание устойчивости в материальном положении этих групп составляет вопрос первейшей государственной важности, развитие же обрабатывающей промышленности не дает надежды на безболезненное поглощение обезземеливающегося населения». В числе «мер широкого социально-государственного характера, направленных к приданию хозяйственной устойчивости названным группам хозяйств», как утверждалось в решении, «одно из первых мест должна занять организация товариществ для совместного использования земли как собственной, так и особенно арендованной, путем коллективной обработки ее». Съезд рекомендовал правительству придать соответствующее направление работам по землеустройству «маломерных участков», выделяя их «к одному месту и возможно ближе к селениям». Роль агрономии должна была состоять «в самой широкой пропаганде товариществ и в проведении их в жизнь»1. Коллективистское движение в сельском хозяйстве дореволюционной России, как целостная научная проблема, еще не исследовано. Однако известно, что к началу 1916 г. на очень неполном кооперативном учете состояло 107 земледельческих производственных артелей^.

Развитие событий, связанных с участием России в непосильной для нее мировой войне 1914 — 1918 гг., крайние бедствия и отчаяние широких слоев населения, особенно в деревне, привели к социальному взрыву 1917 г., радикально изменившему всю социально-политическую и экономическую систему российского общества.

Основой русской революции являлась крестьянская революция, начавшаяся в 1902 г. и завершившаяся в 1922 г. Она придала народный характер революции, включавшей и демократические, и социалистические потоки, сбросила самодержавно-помещичий режим, передала крестьянству все сельскохозяйственные земли на тех условиях и в тех формах, которые отвечали крестьянским требованиям. Она привела к власти большевистскую партию — единственную партию, принявшую и осуществившую эти требования, и в то же время оказала решительное противодействие большевистским попыткам с ходу осуществить в деревне идеи пролетарской социалистической революции. Среди последних была попытка провести революционными средствами коллективизацию крестьянских хозяйств в массовом масштабе.

Крестьянское сопротивление очень скоро отрезвило большевистское руководство. Трех-четырех месяцев практического опыта оказалось достаточно. В марте 1919 г. VIII съезд РКП(б) решительно отказался от продолжения этого эксперимента. ^Действовать здесь насилием, — говорил на съезде В.И.Ленин, — значит погубить все дело... Задача здесь сводится не к экспроприации среднего крестьянства, а к тому, чтобы учесть особенные условия жизни крестьянина, к тому, чтобы учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать!^ Были сформулированы (и приняты съездом) основные принципы перехода крестьянских хозяйств к коллективному земледелию: добровольность, убеждение практическим примером, создание необходимых материально-технических условий и, наконец, самодеятельность: «Лишь те объединения ценны, которые проведены самими крестьянами по их собственному почину и выгоды коих проверены ими на практике» [4].

Перечисленные выше принципы социалистического преобразования крестьянской экономики явились исходными для ленинского кооперативного плана, сформулированного в основных чертах с переходом к новой экономической политике. Однако совершенно не случайно именно в 1919 г. выдающимся теоретиком крестьянской кооперации А.В.Чаяновым была разработана концепция «кооперативной коллективизации» крестьянского сельского хозяйства. Процесс кооперирования, по Чаянову, позволял, не разрушая мелкого семейного хозяйства, выделить и организовать на началах крупного производства те отрасли или работы, где это давало несомненный экономический эффект. Создавалась такая система кооперативного хозяйства, где сами крестьяне в своих интересах и в меру реальных возможностей определяли степень и формы использования крупного общественного производства. «Кооперативная коллективизация», как считал Чаянов, представляла собой наилучший путь внедрения в крестьянское хозяйство «элементов крупного хозяйства, индустриализации и государственного плана»^. Судя по вполне убедительной версии Н.И.Бухарина, чаяновские идеи «самоколлективизации» крестьянских хозяйств через кооперацию вошли в ленинский кооперативный план социалистического развития деревни6. Практика 20-х годов подтверждала высокие возможности кооперирования крестьянских хозяйств. Это был реальный преобразовательный процесс, который мог послужить действительной альтернативой и первоначальному накоплению капитала «сильными» за счет «слабых», и сталинской коллективизации.

Массовая коллективизация крестьянских хозяйств, как исходный пункт движения деревни к социализму, исключалась. Обобществленное в масштабах страны сельскохозяйственное производство должно было сложиться как результат длительного преобразовательного процесса, решающая роль в котором принадлежала крестьянской кооперации. В марте 1925 г. на Всесоюзном совещании колхозов Н.И.Бухарин специально коснулся вопроса о соотношении процессов кооперирования и коллективизации: «Мы не можем начать социалистическое строительство в деревне с массовой организации коллективных производственных предприятий. Мы начнем с другого. Столбовая дорога пойдет по кооперативной линии... Коллективные хозяйства — это не главная магистраль, это один из добавочных, но очень существенных и важных путей. Когда дело кооперирования крестьянства получит мощную поддержку со стороны все развивающейся техники, электрификации, когда мы будем иметь больше тракторов, тогда неизмеримо усилится и темп перехода к коллективному земледелию. Одна сторона движения будет оплодотворять другую, один ручей сольется с другим в гигантский поток, который поведет нас к социализму»?.

Советская деревня, может быть, только в 60 —80-х годах, опираясь на реально созданные возможности комплексной механизации и электрификации, подходила бы к практическому созданию системы коллективного земледелия в общегосударственном масштабе. При таком понимании процесса кооперирования вопрос о времени его завершения не возникал. Времени для социалистического преобразования деревни отводилось столько, сколько потребуется крестьянину, чтобы по своей воле и своими силами его совершить. Кооперация становилась определяющим фактором новой экономической политики, поскольку она решала проблему социалистического развития для основной массы населения. «Не кооперацию надо приспособлять к нэпу, а нэп к кооперации», считал Ленин8, поскольку нэп должен был не просто осуществляться через кооперацию, а иметь в качестве положительной цели максимальное развитие кооперации и превращение ее во всеобщую форму социальной организации населения.

Переход к нэпу, как для всей страны, так и особенно для деревни, в огромной степени был осложнен военной разрухой и бедствиями голода 1921 — 1922 гг. В Поволжье, на Дону, на Украине голодание деревни продолжалось и в 1923, и в 1924 гг. Если иметь в виду страну в целом, то надо признать, что время с 1925 г. по 1927 г. было для деревни действительно временем нэпа — без принудительных хлебозаготовок и голодания. Но даже считая время нэпа с весны 1921 г., придется признать его слишком коротким для того, чтобы он мог сложиться в целостную и всеохватывающую систему. Все же и за столь короткий период с достаточной убедительностью выявилась способность нэпа через развертывание рыночных отношений активизировать все наличные производственные силы страны, обеспечить общий хозяйственный подъем как основу движения к социализму. Решающее значение имел рост сельского хозяйства в его реальных формах, тогда преимущественно мелкокрестьянских, вовлекаемых через кооперацию в русло производственного совершенствования и социального преобразования.

Признание рыночных отношений основой нэпа вовсе не отрицало их ограничения определенными рамками и активного, целенаправленного их регулирования со стороны государства. По собственному опыту 90-х годов, мы знаем, насколько разрушительной для экономики страны является рыночная стихия, но по опыту других стран, да и Советского Союза 20-х годов нам известно, что разумно регулируемые рыночные отношения и связи обеспечивают общественно необходимые пропорции в экономическом развитии, соответствие между трудом, потреблением и накоплением, наконец, заинтересованность производителя в развитии производства. В рамках мелкого крестьянского хозяйства эта заинтересованность находила выражение в отношении производителя к производимому им продукту как к своему. Характерно, что крестьянские требования отмены продовольственной разверстки в 1920 — 1921 гг. вылились в четкую формулу: «Столько-то я дам (в виде налога. — В.Д.), а потом хозяйничаю». Как известно, реализацией этого требования явились и продналог, и переход к новой экономической политике как таковой. (Забегая несколько вперед, заметим, что сталинская «чрезвычайщина» началась в конце 1927 г. — начале 1928 г. именно с отрицания отношения крестьянина-хлебороба и кустаря-кожевника к производимому ими продукту как своей собственности.)

Нэп обеспечил восстановление сельскохозяйственного производства. Учитывая истощенность мелкого крестьянского хозяйства, большие потери рабочего скота — основной тягловой силы, крайнюю степень зависимости от колебаний природных условий, этот процесс не мог быть таким быстрым и повсеместным, каким хотела его видеть государственная власть. Нельзя, конечно, забывать и о том, что восстановление экономики означало «возвращение» к уровню 1914 г., тогда как Запад переживал подъем и быстро уходил от довоенного уровня (по крайней мере до кризиса 1929 г.)9. Разруха в промышленности и на транспорте, необходимость не только восстановления этих отраслей народного хозяйства, но и возобновления индустриализации страны требовали значительных средств, которые могли быть получены только на мировом рынке в обмен на хлеб, лес и сырье.

Экспорт хлеба был возобновлен при первой возможности (в 1923 г.) и сразу же стал важным источником накопления средств для промышленности. В силу этого проблема хлебозаготовок и в условиях нэпа осталась центральной в системе отношений между деревней и государством. Объективная необходимость ускорения промышленного развития порождала у государственного руководства соответствующие стремления и планы, превышавшие реальные возможности получить хлеб для экспорта. На XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г. много говорилось о том, как, по выражению Л.Б.Каменева, «мужичок «регульнул» нас», то есть о просчетах в планах хлебозаготовок из урожая 1925 г. Эти планы оказались завышенными: «На 200 миллионов пудов нас поправили», в результате чего вложения в промышленность снизились с 1,1 млрд руб. до 700 — 800 млн — «весь темп пришлось свернуть»10. И что же? Поправили планы, не меняя ни общей экономической политики, ни системы хлебозаготовок в деревне. Заметно возросший урожай 1926 г. позволил увеличить экспорт хлеба и выравнить «темп» промышленного роста11.

Дело, однако, не ограничилось приведением планов в соответствие с реальными возможностями. К ответу было призвано Центральное статистическое управление по обвинению не в преувеличении, а в преуменьшении возможностей производства и, следовательно, государственных заготовок хлеба, столь необходимого стране. 10 декабря 1925 г. на Политбюро ЦК РКП(б) состоялось обсуждение вопроса «О работе ЦСУ в области хлебофуражного баланса», в ходе которого высшее партийное руководство подвергло идеологическому разносу деятельность П.И.Попова — крупного земского статистика, возглавлявшего ЦСУ с 1918 г. Тон в этом погроме задавали И.В.Сталин и его сторонники. В принятом постановлении говорилось: «Признать, что ЦСУ и т. Поповым, как его руководителем, были допущены крупные ошибки при составлении хлебофуражного баланса, сделавшие баланс недостаточным для суждения ни о товарности, ни об избытках и недостатках хлеба, ни об экономических отношениях основных слоев крестьянства». П.И.Попов, отстаивавший в прямом споре со Сталиным невысокие показатели хлебного производства и отказавшийся признать наличие огромных запасов хлеба у кулаков, был в тот же день отстранен от руководства ЦСУ [12].

Мы сознательно останавливаемся на эпизоде со сменой руководства ЦСУ в декабре 1925 г., поскольку с этого момента оно было грубо подчинено политике, и стало предоставлять угодные ей сведения, в том числе сыгравшие не малую роль в деревенской трагедии. Не случайно, практически полностью сменилось руководство именно сельскохозяйственной статистикой: стариков-земцев П.И.Попова и А.И.Хрящеву сменили молодые и исполнительные В.С.Немчинов и А.И.Гайстер. Результатом было, во-первых, увеличение в оценке производства зерна в среднем на 10 — 20%. Во-вторых, резко выросли цифры «невидимых хлебных запасов» у крестьян, что принципиально меняло ситуацию на хлебном рынке. Уже в урожайном для зерновых культур 1926 г., давшем наибольший для 20-х годов объем государственных хлебозаготовок, сталинское руководство прибегло к манипуляциям с оценкой крестьянских запасов. В докладной записке Наркомторга от 26 ноября 1926 г., представленной в Совет Труда и Обороны за подписью А.И.Микояна и И.Я.Вейцера, сообщалось, что по «последнему балансу ЦСУ» невидимые запасы к началу заготовительного года составляли 198,7 млн пудов [13]. После ряда двух- и трехкратных преувеличений ЦСУ остановилось на цифре 403,8 млн пудов [14]. Эти статистические манипуляции не прошли бесследно ни для снабжения хлебом населения весной-летом 1927 г., ни для организации и масштабов государственных хлебозаготовок.

В 1926 г. к проведению хлебозаготовок впервые после перехода к нэпу привлекалось ОГПУ, хотя еще в пределах, ограниченных функциями Экономического управления и Информационного отдела. 19 августа 1926 г. по системе ОГПУ был разослан секретный циркуляр № 165555/с/759/эку, который сообщал: «Исходя из условий текущей хлебозаготовительной кампании, на органы ОГПУ возлагается выявление» по линии ЭКУ «причин, задерживающих выпуск хлеба на рынок его держателями», а также причин и факторов, вызывающих «чрезмерные» колебания цен, содействующих усилению роли частных заготовителей и препятствующих деятельности государственных и кооперативных заготовителей, состояния их материально-технической базы, финансового обеспечения, кредитной практики и т.п. Вместе с тем органам ОГПУ предписывалось «принять меры к раскрытию и пресечению обычных для хлебозаготовительной деятельности преступлений: растрат, подлогов, хищений, порчи зерна и т.п.»1^ Эти действительно обычные уголовные преступления относились к сфере деятельности милиции и народных судов. Подключение к сфере деятельности органов государственной безопасности само по себе вносило в хлебозаготовки начала политической борьбы, предоставляло государству возможность использовать здесь средства, которыми органы юстиции не располагали.

По линии Информотдела ОГПУ предписывалось обеспечить «освещение хлебозаготовок в селах, волостях, уездах и районах», уделяя особое внимание «работе низовых хлебозаготовителей», а главное, «политнастроению деревни в связи с хлебозаготовками». Для системы ОГПУ в целом хлебозаготовки 1926/27 г. послужили стадией изучения ситуации на хлебном рынке и действовавших там экономических и общественных сил.

Действительное значение и статистических манипуляций, и участия ОГПУ в хлебозаготовках проявятся в следующем — 1927/28 году. Начнем со статистики, поскольку она служила обоснованием крутого поворота в деревенской политике. Вот очень важное свидетельство П.И.Попова в докладе «Конъюнктура народного хозяйства СССР за 1927/28 год» на коллегии ЦСУ СССР 9 ноября 1928 г.: «...о наших знаниях о невидимых запасах. Эти невидимые запасы были в прошлом году одним из аргументов для очень многих мероприятий. В 1926/27 г. мы определили запасы к концу года в 721 млн [пудов]. В 1927/28 г. мы установили запасы в 896 млн —900 млн [пудов]. Таким образом, когда мы подошли к новому хозяйственному году мы оперировали запасами в 900 млн [пудов] и весь наш хозяйственный план строили при учете этого обстоятельства (Sic! — В.Д.). Но вот заготовки, с одной стороны, сельскохозяйственный налог, с другой стороны, поставили вопрос о проверке этих запасов и, как вам известно, 107 статья показала, что этих запасов нет. Тогда Экспертный совет приступил к переработке (хлебофуражного баланса за 1927/28 г. — В.Д.) и оказалось по его расчетам, что в прошлом году запасов было не 900 млн, а 529 млн [пудов], 896 и 529, а в этом году 561 [млн пудов]. Таким образом, наши знания весьма условны по зерновой продукции и совершенно преувеличены — на 350 млн (точнее: на 367 млн. — В.Д.) [пудов] в отношении запасов [и] не могут, конечно, способствовать правильной линии хозяйственной политики. Я повторяю и подчеркиваю, что весь расчет запасов был не верен и преувеличен. И это не значит, что я говорю об этом после того, что случилось. Я об этом говорил раньше. Я систематически с 1926 г. говорил в Экспертном совете о преувеличении валовой продукции и запасов»1^.

Сохранившиеся в архивном фонде ЦСУ материалы к докладу Экспертного совета Совнаркому СССР 28 августа 1928 г. подтверждают цифры, приводимые П.И.Поповым (528,7 млн пудов против 896,4 млн), но объяснение им дают очень неполное: «переучет продукции на 142 млн пудов и недоучет расхода населения на корм скоту на 170 млн пудов»17. Откуда взялись еще 55 — 56 млн пудов (чтобы получить в сумме 896 млн пудов излишков в крестьянских запасах) умалчивалось, что не удивительно, поскольку действительное преувеличение запасов и произведенной продукции было намного большим и статистическому объяснению не поддавалось*

«Мифические», по выражению Бухарина [19], 900 млн пудов хлебных запасов сыграли роковую роль в отношениях государственной власти и крестьянства. С них начался слом нэпа, сталинская «революция сверху». Заметим, однако, что сами по себе экономические показатели — действительные или мнимые — не объясняют и тем более не оправдывают действия политического руководства. И в конкретной ситуации 1926 — 1927 гг. из любой оценки крестьянских запасов хлеба и целесообразности их использования на нужды индустриализации отнюдь не следовали с неизбежностью ни отказ от нэпа, ни установление бюрократической диктатуры. До сих пор обвиняемая в «левом радикализме» «объединенная оппозиция» вслед за Л.Д.Троцким предлагала XV партсъезду также проведение мероприятий, направленных на использование накопившихся запасов, однако в рамках нэпа. Исходя из того же хлебофуражного баланса ЦСУ, они считали целесообразным «обеспечить изъятие у зажиточно-кулацких слоев, примерно 10% крестьянских дворов, в порядке займа (курсив мой. — В.Д.) не менее 150 млн пудов из тех натуральных хлебных запасов, которые достигли уже в 1926/27 г. 800 — 900 млн пудов и сосредоточены большей частью в руках верхних слоев крестьянства»20. Предлагалось вывезти этот хлеб на внешний рынок, закупить промышленное оборудование и тем самым дать мощный толчок процессу индустриализации, погашая принудительный заем постепенно, по мере ввода в строй новых предприятий, продукция которых предназначалась для удовлетворения сельских потребностей.

Свидетельство П.И.Попова проливает свет на неожиданные для нашей (да, и для западной) историографии продовольственные трудности весны 1927 г., возникшие после самого высокого в 20-х годах урожая хлеба и успешных хлебозаготовок. Документ № 1 в настоящем издании из категории «совершенно секретных», остававшийся до сих пор недоступным исследователям, объясняет, почему им не мог попасть в руки материал о продовольственном положении страны, особенно деревни, весной 1927 г. По каналам связи ОГПУ центральным органом политической цензуры — Главлитом — были разосланы строжайшие циркуляры от 11 марта и 16 апреля, обязавшие всю систему цензуры сверху донизу (при содействии ОГПУ) «принять все меры к полному недопущению появления в печати каких-либо сообщений... о затруднениях или сбоях в деле снабжения страны хлебом...» Такая степень секретности информации исключала ее появление не только в прессе, но и в любых документах без грифа «Совершенно секретно». Поэтому изучение открытой (не секретной) документации в архивных фондах соответствующих ведомств, как правило, давало также мало сведений «о затруднениях или сбоях» в продовольственных вопросах, как и пресса.

Уточненные данные приводятся в комментариях к документам настоящего сборника (см. прим. № 101). Они оставались завышенными в оценке произведенной продукции и «невидимых запасов». Последние на 1 июля 1927 г. определялись в 581,7 млн пудов [18].

На деле же после вполне благополучного года, давшего повышение и урожая, и заготовок, хлеба для снабжения городов не доставало до нового урожая. В наших руках шифротелеграммы от 11, 16, 29 июня и 6, 11, 12 июля, рассылавшиеся Наркомторгом через каналы ОГПУ не только по хлебопроизводящим районам (Самара, Саратов, Воронеж, Курск, Новосибирск...), но даже и потребляющим районам (Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Иваново-Вознесенск...): «Снабжение Москвы резко ухудшилось..., всячески форсируйте отгрузку Москвы, уезды преимущественно другими нарядами (не пшеницей — В.Д.), исключением Ленинграда» (11 июня); «...количество отгруженного телеграфируйте трехдневками» (16 июня); «Связи... отсутствием запасов пшеничной муки Москве, Ленинграде, прочих основных промцентрах настоятельно необходимо усилить всемерно вывоз пшеничной [муки] производящих районов, даже [за] счет максимального сокращения местного снабжения июле,... также задержки некоторых нарядов Средн[юю] Азию, Военве-ду...» (11 июля) [21].

Стоит ли удивляться, что вслед за запретом на публикацию сведений о трудностях в снабжении хлебом городов внутри страны, последовало новое предписание Главлита от 12 сентября 1927 г., также разосланное по каналам ОГПУ, «о запрещении оглашения сведений об экспорте отдельных хлебных культур» — «пшеницы, ржи, овса, ячменя и т.д.», даже «об отходе за границу судов с небольшими партиями отдельных культур»22. Повышенный до 188,4 млн пудов экспорт хлеба23 был достигнут не только в результате увеличения урожая в 1926 г., но и понижения снабжения городского населения. На самом деле хлебных запасов не было ни в деревне, ни в городе.

Нараставший режим секретности для информации о действительном положении в стране был одним из факторов сталинской «революции сверху». И это в полной мере проявилось в информации о деревенских событиях, связанных прежде всего с хлебозаготовками 1927/28 г. Уже в первом постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) «О хлебозаготовках» (24 декабря 1927 г.) было выдвинуто требование постановки «такой информации в печати о рынке, которая содействовала бы проведению мероприятий, организующих рынок...» Была запрещена самая постановка вопроса о повышении хлебных цен «в печати, советских и партийных органах» (см. док № 22 и № 26). В январе 1928 г. Секретариат ЦК ВКП(б) «поставил на вид» Телеграфному агентству Советского Союза (ТАСС) и редакции газеты «Труд», опубликовавших информации о связи крестьянских платежей с хлебозаготовками (см. док. № 41). 6 марта 1928 г. нарком юстиции и прокурор Российской Федерации Н.М.Янсон разослал секретный циркуляр «всем губернским, областным и краевым судам и прокурорам» о привлечении к судебной ответственности за опубликование секретных сведений не только «в периодической печати и отдельных ведомственных изданиях», но и в устных выступлениях «отдельных работников на всевозможных собраниях, совещаниях и заседаниях»24. В 1928 г. речь шла именно о сведениях, относящихся к хлебозаготовкам и в целом к применению чрезвычайных мер в деревне, а в реализовавшейся перспективе практически ко всему.

Появление весной 1927 г. грифа «совершенно секретно» на информации о хлебе было результатом «преувеличения валовой продукции и запасов», о котором П.И.Попов говорил в 1926 г. (см. приведенное выше его высказывание на коллегии ЦСУ 9 ноября 1928 г.). Обратившись к исправленным вариантам хлебофуражного баланса, мы узнаем, что «невидимые запасы» хлеба в крестьянских хозяйствах на 1 июля 1926 г. определялись величинами в 403,8 млн — 413,9 млн пудов и к 1 июля 1927 г. выросли до 528,7 млн — 581,7 млн — 589,7 млн пудов, то есть на 28 — 44% (а в неисправленных вариантах — с 721 млн пудов до 896 млн). И это при условии, что валовые сборы в 1926/27 г. по сравнению с 1925/26 г. выросли на 6,5%, а государственные хлебозаготовки — на 25,2% [25].

Не удивительно, что практическое руководство хлебозаготовками не принимало ни статистического мифа, ни построенного на нем плана получить в распоряжение государства 740 млн пудов хлеба (на 50 млн пудов больше, чем в 1926/27 г.), из коих экспортировать 195 млн пудов (на 20 млн пудов больше, чем в предыдущем году). Даже верный сталинский сторонник А.И.Микоян, сменивший в августе 1926 г. Л.Б.Каменева на посту наркома внутренней и внешней торговли СССР, признавал: «...может быть, мы 700 млн не соберем, но меньше 660 — 670 ставить нельзя». Более реалистическое предложение И.Я.Вейцера — замнаркомторга, непосредственно занимавшегося хлебозаготовками, снизить плановое задание до 610 млн пудов, Микоян решительно отклонил: «Если Вы не можете оспорить цифр ЦСУ, вы не имеете оснований сокращать хлебный план» (см. выступление А.И.Микояна на коллегии Нар-комторга 3 октября 1927 г. — док. № 10). Похоже, что тогда еще деятели Наркомторга не могли представить себе возможность отказа от нэпа и применения «чрезвычайных мер», но оспорить хлебофуражный баланс ЦСУ уже не решались. Впрочем, очень скоро — 24 октября 1927 г. — в докладе того же Наркомторга СССР годовой план хлебозаготовок определялся уже в 780 млн пудов (см. док. № 13).

«Преувеличенные расчеты хлебофуражного баланса Экспертного совета ЦСУ в отношении валовых сборов и товарности, на которых затем строился годовой план хлебозаготовок», критиковался в докладе наркома торговли РСФСР Г.В.Чухриты на заседании Экономического совета РСФСР 24 декабря 1927 г. (см. док. № 25). Однако никакого практического влияния на политику хлебозаготовок этот доклад не оказал: «чрезвычайщина» уже начиналась, мнение практиков утрачивало значение, их функция становилась чисто исполнительской. В анализе причин хлебозаготовительного кризиса доклад Чухрита выделяется также прямым указанием на «снижение заготовительных цен», проведенном в сентябре-октябре, о чем другие документы обычно не упоминают.

Хлебный фактор играл важнейшую роль в драматическом развертывании деревенских событий на протяжении 1927 г. Миф о хлебном изобилии, созданный посредством немыслимых в статистике преувеличений, должен был убедить правящие верхи (а тем самым и возглавляемую ими главную общественную силу — большевистскую партию) в возможности получения такого количества зерна, которое обеспечивало, наконец, решение проблемы средств для ускоренной индустриализации, для укрепления обороны...

Одновременно сталинское руководство должно было убедить партийно-государственные верхи в необходимости реализовать эти возможности и любыми средствами взять у крестьянства хлеб в объеме, достаточном для решения «очередных задач». Испытанным аргументом в пользу подобных необходи-мостей всегда и везде являлась внешняя опасность, особенно прямая угроза войны. В 1927 г. этот аргумент был использован сверх всякой меры, с явным перехлестом, и, конечно, для доказательства не только необходимости применения «чрезвычайных мер» при проведении хлебозаготовок, но и в гораздо большей мере необходимости сосредоточения власти в сталинских руках, уничтожения любой оппозиции.

Для страны, еще не оправившейся от бедствий и потерь мировой и гражданской войн, угроза новой войны не могла послужить источником духовного сплочения, а тем более подъема. Напротив, она вызвала распространение антивоенных и даже пораженческих настроений, как об этом свидетельствуют публикуемые в сборнике сводки Информотдела ОГПУ за лето —осень 1927 г. Эти документы отразили также нарастание требований создания широкой сети крестьянских союзов, как организаций политического или хотя бы профсоюзного типа, выражающих и защищающих интересы крестьянства (см. док. № 2, 3 и др.). Заметим все же, что при анализе сводок ОГПУ следует учитывать специфику этих документов: они фиксируют прежде всего и главным образом негативные, особенно враждебные к власти и ее политике настроения, высказывания, выступления.

Конфликтные ситуации во взаимоотношениях СССР с Англией в 1926 — 1929 гг. и с Китаем в 1927 — 1929 гг. отнюдь не содержавшие в себе «непосредственной военной угрозы»26, послужили поводом для идеологического встряхивания советского общества, мобилизации сил для обострения «классовой борьбы» и осуществления «чрезвычайных мер», наконец, для проведения первых массовых репрессий, обрушившихся главным образом на деревню.

Публикуемые нами документы вводят в научный оборот свидетельства о первых собственно сталинских массовых репрессиях, проведенных в июне 1927 г. и направленных против интеллигенции и крестьянства. Антиинтеллигентской волне репрессий посвящена статья о деле «Зеленой лампы» В.К.Виноградова — одного из ведущих участников работы по нашему проекту. «Зеленой лампой» именовала себя небольшая группа старой русской интеллигенции, собиравшаяся время от времени для обсуждения тех или иных произведений (в частности, М.А.Булгакова), просто для дружеских бесед. Участники этой группы подверглись аресту и высылке как «белогвардей-ско-монархическая организация», представлявшая опасность для Советской власти в условиях возможной войны27. В документах ОГПУ сообщалось, что «во время июньской операции» было проведено до 20 тыс. обысков и арестовано 9 тыс. человек. Однако с самого начала репрессии не ограничились интеллигенцией. Как показывает публикуемая нами спецсводка ИНФО ОГПУ от 23 июля 1927 г., основные операции ОГПУ были проведены в деревне зерновых районов — на Украине, в Центральном Черноземье, на Дону и Северном Кавказе, но не только в них. Арестам подвергались прежде всего «бывшие» — бывшие помещики, бывшие белые, особенно вернувшиеся из-за границы («репатрианты»), а также «кулаки и буржуи», «торговцы», «попы и церковники»... В общественном мнении деревни аресты связывались чаще всего с военной опасностью: «...будет на днях война», «...война скоро будет объявлена», «...война, очевидно, начата»... Впрочем, были и более реалистические попытки понять происходившее: «Что за свобода, что нельзя ничего сказать и сейчас же арестовывают и за что арестовывают об этом умалчивают» (см. док. № 4). Содержание спецсводки от 23 июля 1927 г. дает основания полагать, что 9/ю арестованных составляли жители деревни.

Официальная версия «массовых операций» ОГПУ также связывала их с непосредственной угрозой войны: разрыв консервативным правительством Англии дипломатических отношений с Советским Союзом в мае, убийство советского посла П.Л.Войкова в Варшаве 7 июня, а также взрыв бомбы в партийном клубе Ленинграда в тот же день потребовали принять решительные ответные меры. Документы из личного архива Сталина позволяют составить представление о действительном характере первого опыта сталинских репрессий и полностью отклонить ее официальную версию.

В июне—июле 1927 г. Сталин находился в Сочи на отдыхе, благодаря чему развертывание интересующих нас событий оказалось документально зафиксированным по дням и часам. Поздним вечером 7 июня из Москвы пришла шифровка, сообщавшая об убийстве Войкова «сегодня Варшаве на вокзале... русским монархистом...» На обороте этой шифровки, а частью и на ее тексте сталинской рукой написано послание в «ЦК ВКП(б), т. Молотову»: «Получил об убийстве Войкова монархистом. Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево...» Затем следовали указания проявить «максимум осмотрительности» по отношению к Польше и сделать заявление о том, что «общественное мнение СССР считает вдохновительницей убийства партию консерваторов в Англии» [28]. Характер этих указаний сам по себе говорил о том, что никакой угрозы войны в 1927 г. не было, и сталинское руководство это прекрасно понимало.

Идеологическая кампания по поводу внешней опасности нужна была Сталину и его сподвижникам для решения своих задач внутри страны и, прежде всего, для устранения любой оппозиции и сосредоточения всей полноты власти в собственных руках. Общепризнанной оппозицией в послереволюционной России были остатки монархических и вообще белых сил — остатки ничтожно малые и слабые, о чем со всей ясностью свидетельствовала вся социально-политическая обстановка после гражданской войны. Однако их враждебность советскому строю не нуждалась в доказательстве. Именно поэтому они стали первым объектом сталинских репрессий. Шифрограмма Молотову весьма ярко об этом свидетельствовала: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концлагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами. Убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархических и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами. Этого требует от нас задача укрепления своего собственного тыла» [29].

Сталинская директива была отправлена из Сочи в 1 ч. 50 мин. 8 июня, поступила в шифрбюро ЦК ВКП(б) в 8 ч. 40 мин. Меньше, чем через час (в 9 ч. 30 мин.) Сталин получил подтверждение правильности своих директив — сообщение о том, что в Ленинграде «вчера, десять вечера... брошены две бомбы партийный клуб. Шестеро тяжело ранены, семеро, в том числе По-зерн, легко. Злоумышленники скрылись»30. Обстановка накалялась. Не удивительно, что на протяжении одного дня телеграфная директива превратилась в решение Политбюро и в тот же день начала осуществляться ОГПУ на практике. Вечером 8 июня шифрограммой от Молотова Сталин получил «сегодняшнее решение Политбюро»31: опубликовать «правительственное сообщение о последних фактах белогвардейских выступлений с призывом рабочих и всех трудящихся к напряженной (!) бдительности и с поручением ОГПУ принять решительные меры в отношении белогвардейцев». ОГПУ предлагалось «произвести массовые обыски и аресты белогвардейцев» и не дожидаясь завершения этих операций, а сразу же «после правительственного сообщения опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20-ти видных белогвардейцев...» Более того, Политбюро ЦК ВКП(б) решило «согласиться с тем, чтобы ОГПУ предоставило право вынесения внесудебных приговоров вплоть до расстрела (!!) соответствующим ПП (Полномочным представителем ГПУ. — В.Д.)... виновным в преступлениях белогвардейцам». Было признано необходимым «усилить помощь ГПУ как работниками, так и материальными средствами». Отметим и решение об усилении «мер охраны как в отношении центральных учреждений, так и отдельных руководящих товарищей» [32].

Обстановка принятия этих решений в Политбюро была такова, что даже А.И.Рыков и Н.И.Бухарин оказались в составе комиссии (вместе с В.М.Молотовым) «для разработки дополнительных политических и экономических мероприятий в связи с усилением активности белогвардейщины и ролью в этом иностранных правительств». Этой же комиссии поручалось «редактирование правительственного сообщения и обращения ЦК»3-*. Бухарин и Рыков скоро остановят военизацию обстановки внутри страны и тем самым прервут уже начатые ОГПУ «массовые операции». Но в приятых 8 июня 1927 г. решениях был представлен весь набор мер для развертывания массовых репрессий, точнее — для введения в действие уже созданного и подготовленного к этому действию репрессивного механизма. 9 июня 1927 г. в «Правде» появляется правительственное обращение, 10 июня — сообщение коллегии ОГПУ и приговор, принятый во внесудебном порядке, о расстреле 20-ти человек из «монархической белогвардейщины», приведенный в исполнение 9 июня, то есть на второй день после ночной шифрограммы Сталина и «экстренного заседания» Политбюро. В сообщении ОГПУ был дан и поименный список расстрелянных, в котором преобладали стародворянские фамилии: П.Д.Долгоруков, Е.Н.Щегловитов, Б.А.Нарышкин, В.И.Анненков, А.А.Мещерский...3^

К сожалению, историки еще не изучали материалы, относящиеся к первой волне сталинских репрессий. Мы не знаем ни численности, ни состава, ни судеб пострадавших тогда людей. В докладной записке В.Р.Менжинского в Политбюро ЦК ВКП(б) о результатах июньской операции от 19 июня 1927 г. говорилось: «ОГПУ предполагает число расстрелянных ограничить сравнительно небольшой цифрой, передавая дела главных шпионских организаций в гласный суд». Гласных судов не было, но число расстрелянных явно не ограничивалось первыми двадцатью «сиятельными», как их немного позже поименует Сталин.

Прекращение «операций» ОГПУ в какое-то определенное время не было заранее запланированным. Во всяком случае, 26 июня 1927 г. в ответном письме И.В.Сталина В.Р.Менжинскому, обратившемуся с просьбой об указаниях по поводу проводимых «операций», речь идет не об уже выполненном или завершающемся поручении, а о продолжении и развитии только-только начатого. «За указаниями обратитесь в ЦК, — говорилось в сталинском письме. — Мое личное мнение: 1) агенты Лондона сидят у нас глубже, чем кажется, и явки у них все же останутся, 2) повальные аресты (!) следует использовать для разрушения английских шпионских связей, для [внедрения] новых сотрудников из арестованных... и для развития системы добровольчества среди молодежи в пользу ОГПУ и его органов, 3) хорошо бы дать один-два показательных процесса по суду по линии английского шпионажа...» В пунктах 4-м и 5-м говорится о «публикации показаний» арестованных и уже расстрелянных, что «имеет громадное значение, если обставить ее умело...» Наконец, в пункте 6-м предлагалось «обратить внимание на шпионаж в Военве-де, авиации, флоте» [35].

Перед нами в основных чертах программа сталинских репрессий, осуществленных в 1936—1938 гг. Однако слова о «повальных арестах», о «показательных процессах», об иностранном «шпионаже» и т.п. отнесены автором письма не к будущим, тем более отдаленным временам, а к настоящему — к уже начавшемуся в июне 1927 г. и только еще приближающемуся к решению главных задач. Среди них на первом месте оказался разгром внутрипартийной оппозиции как собственно большевистской оппозиции утверждающейся диктатуре новой бюрократии.

Расправа с «объединенной оппозицией» занимала тогда в сталинских требованиях, адресованных руководству ЦК партии, столь же важное место как и проведение «повальных арестов монархистов и всякого рода белогвардейцев». И то, и другое мотивировалось военной угрозой. Речь шла пока еще «всего лишь» об исключении Троцкого, Зиновьева, Каменева и других оппозиционеров из состава ЦК партии. 14 июня «тов. Молотову и для всех членов Политбюро» посылается шифровка: «Узнал о решении отложить вопрос до съезда. Считаю решение неправильным и опасным для дела... Нельзя укреплять тыл (!), поощряя гнусную роль дезорганизаторов центра страны (это Троцкий-то, сыгравший выдающуюся роль в победе и над белыми, и над иностранными интервентами?! — В.Д.)... Ввиду равенства голосов прошу вновь поставить вопрос в ближайшие дни и вызвать меня... В случае неполучения ответа трехдневный срок (!) выезжаю в Москву без вызова» [36].

17 июня Молотов сообщает о том, что делом «о дезинформаторах» занимается ЦКК — «оценка будет дана, но вывод из ЦК не принят» [37]. Это значило, что Бухарин, Рыков и Томский опять проголосовали против вывода из ЦК Троцкого и Зиновьева. Сталинская ярость пронизывает каждое слово ответа, посланного в тот же день Молотову, членам и кандидатам Политбюро, Секретариата ЦК и ЦКК: «При равенстве голосов по важным вопросам обычно запрашивают отсутствующих. Вы забыли об этом. Я счел уместным напомнить...
1) Курс на террор, взятый агентами Лондона, меняет обстановку в корне. Это есть открытая подготовка войны. В связи с этим центральная задача состоит теперь в очищении и укреплении тыла, ибо без крепкого тыла невозможно организовать оборону... чтобы укрепить тыл, надо обуздать оппозицию теперь же, немедля. Без этого лозунг укрепления тыла есть пустая фраза...
4) Исчерпаны давно все средства предупреждения, остается вывод из ЦК обоих лидеров как минимально необходимая мера» [38].

20 июня расширенное заседание Политбюро проголосовало так, как требовал Сталин, о чем тотчас же было ему сообщено Молотовым: «Большинством принято решение о выводе из ЦК двоих» [39].

Следующий шаг состоял в секретном («особом») решении Политбюро от 24 июня, подтвержденном 27-го, о публикации обращения ЦК «в связи с возросшей опасностью войны и попытками белогвардейщины дезорганизовать наш тыл». Обращение предлагалось завершить «практическими выводами» о работе партии, советов, профсоюзов, кооперации «в отношении поднятия обороны и Красной армии». Назначенную на 10 — 17 июля «Неделю обороны» предлагалось «превратить в большую политическую кампанию», срочно проработать «формы усиления военного обучения коммунистов, а также беспартийных рабочих и крестьян»... Правительствам СССР и РСФСР поручалось приступить к «немедленной разработке в Наркоматах (каждому по своей линии) мероприятий, способствующих поднятию обороны» и т.д. [40]

Практическое осуществление программы «укрепления обороны» начиналось с деревни. 6 июля 1927 г. «всем Полномочным представительствам и начальникам губотделов ОГПУ» было разослано циркулярное письмо, утвержденное Г.Г.Ягодой и сообщавшее о задаче «оперативного воздействия на деревенскую контрреволюцию», поскольку «в ряде районов Союза, особенно на Украине, Северном Кавказе и Белоруссии, Закавказье и на Дальнем Востоке, мы имеем в деревне некоторые элементы, на которые зарубежная контрреволюция сможет опереться в момент внешних осложнений». В поведении этих «элементов» особенно опасной считалась антивоенная агитация: «За самое последнее время, в связи с чрезвычайно обострившимся международном положением Союза, как в отмеченных районах, так и в прочих местностях Союза, зарегистрирована массовая пораженческая агитация и призывы, в случае войны, к дезертирству, а равно к избиению коммунистов и сторонников Сов-власти» [41].

Как видим, нагнетание оборонного психоза имело своей прямой задачей дальнейшее развертывание массовых репрессий как средства осуществления сталинской политики. Однако выполнение программы военизации жизни страны встретило сопротивление в высшем партийном и советском руководстве того времени. Н.И.Бухарин и А.И.Рыков еще до «Недели обороны» (7 июля 1927 г.) добились принятия на Политбюро постановления «О директивах для печати», изменяющих тональность освещения военных вопросов в прессе: «1) Печати и ТАСС'у дать директиву тщательно следить за всеми фактами военной подготовки против СССР. Печать должна внимательнейшим образом освещать факты, без крикливости, с разбором аргументов противника, со своевременной реакцией на голоса буржуазной печати и т.д.» Значение информации о подготовке войны «со стороны империалистов», конечно, подчеркивалось, однако указывалось, что «сроки развязки неизвестны», а, главное, что «наряду с этим печать должна освещать и подчеркивать (!) все явления в заграничной жизни, которые идут в той или иной мере против развязывания войны или за ее оттяжку», «давать информацию как о воинственно-агрессивных выступлениях буржуазных деятелей и буржуазной печати, так и о выступлениях последних против или за оттяжку войны и против агрессивных мер в отношении СССР...» Во внутренней жизни, подчеркивалось в принятых директивах, «печать не должна раздувать отдельных, хотя бы и опасных явлений» — поджоги, покушения и т.п., «сообщать о них с максимальным спокойствием, уделяя им то место, какое они действительно занимают во внутренней жизни». Наконец, что, пожалуй, особенно важно, новые директивы требовали от печати: «неизменно подчеркивать, что укрепление обороны требует поднятия на деле всей практической работы партии, советов, профсоюзов и других организаций, усиления работы в массах, укрепления дисциплины, решительной экономии в расходах и т.п.» [42]

Возвратившийся из отпуска Сталин предпринял попытку дать новый импульс военизации всей внутренней жизни в стране. 28 июля 1927 г. в «Правде» появились его «Заметки на современные темы», начинавшиеся с утверждения «о реальной и действительной угрозе новой войны», как «основном вопросе современности», а «не о какой-то неопределенной и бесплотной «опасности»43. Однако в то же время выявился массовый характер антивоенных настроений, перерастающих в пораженческие и охватывающих все слои общества. Документы ОГПУ свидетельствовали о «пораженческих выступлениях по городу и деревне (рабочие, крестьяне, буржуазно-нэпманские элементы, сельинтеллигенция)», о распространении «рукописных и печатных листовок и воззваний пораженческого характера», о случаях «массового проявления панических настроений: закупка предметов первой необходимости, отказы принимать совденьги, распродажа скота и т.п.»44 Отмеченные факты находят отражение и в публикуемых нами сводках ОГПУ, хотя они тематически ограничены хлебозаготовками (см. док. № 3, 6, 9). И даже в сводке от 12 декабря 1927 г. среди причин «неудовлетворительности темпа заготовок» на первом месте назывались «сохранившиеся еще в сельском населении следы предвоенного настроения» (см. док № 16).

Всеобщее сопротивление населения заставило сталинское руководство отказаться от нагнетания военного психоза, однако «следы» его не могли исчезнуть сами собой за короткий срок — население страны, слишком хорошо помнило военные бедствия 1914—1920 гг. Неожиданный шквал «чрезвычайщины» «на фронте хлебозаготовок» в последние дни декабря 1927 г. — начале января 1928 г. сразу же напомнил о недавнем пропагандистском представлении и сказался на поведении крестьян. Сибирский крайком ВКП(б), получив грозное постановление ЦК от 5 января 1928 г. (ниже о его содержании и значении будет еще сказано), разослал всем окружкомам партии телеграфное послание по вопросам хлебозаготовок, открывавшееся оценкой последствий военной пропаганды: «Значительным препятствием проведению хлебозаготовок является убеждение крестьянства неизбежности войны ближайшее время, являющееся главным образом результатом неумной агитации военной опасности... Необходимо, всемерно усиливая мобработу (мобилизационную работу. — В.Д.), другие виды подготовки, рассчитанные на ряд лет, создавать [в] среде крестьянства убеждение [в том, что] ближайшее время при условии укрепления экономической мощи государства можем вполне рассчитывать [на] мирное строительство. Голую агитацию военной опасности, готовящихся нападений, необходимо прекратить» [45].

Перед нами довольно типичная для сталинского (и, к сожалению, не только сталинского) руководства манера: созданная искусственно и в посторонних целях ситуация оказывается препятствием для решения действительно важных задач. Коллизия решается с помощью силы, не останавливаясь перед насилием над миллионами людей. Цитированное выше письмо было подписано С.И.Сырцовым, весьма решительным большевиком, не останавливавшимся перед применением силы, но вместе с тем способным назвать «неумной» политику, которая искусственно усугубляет трудности в решении ее главнейших задач. Не случайно он оказался лидером третьей антисталинской оппозиции, но это будет уже в 1930 г.

Затянулось и исключение из партии «объединенной оппозиции» (прежде всего из-за сопротивления группы Бухарина) до пленума ЦК и ЦКК в октябре и XV партсъезда в декабре 1927 г., что также ограничивало сталинские возможности. Развязать массовые репрессии в планируемых масштабах в 1927 г. Сталину не удалось. Однако проведение репрессивными органами «массовых операций» против считающихся враждебными социальных групп, особенно в деревне, продолжалась. В сборнике публикуется циркуляр Экономического управления (ЭКУ) ОГПУ от 7 сентября 1927 г. «О подготовке к массовой операции на кожевенно-сырьевом рынке СССР». В целях обеспечения сырьем государственной кожевенно-обувной промышленности местные органы ОГПУ обязывались «сейчас же приступить к детальной и тщательной проработке материалов по кожевенно-сырьевому рынку в плоскости выявления... лиц», занимающихся скупкой кожсырья «по взвинченным ценам против лимита» (таковыми считались цены, превышавшие лимит «от 20%»). Речь шла не только о «владельцах сырьевых фирм», «заводчиках» и «спекулянтах-перекупщиках», но и о кустарях и кооперативах (см. док. № 7). «Массовая операция» на кожевенно-сырьевом рынке была проведена. Ее результаты показывают документы сборника за февраль — апрель 1928 г.: по численности арестованных кожевники оказались второй группой после хлебников: из 6 794 арестованных ОГПУ к началу апреля за спекуляцию оказалось 4 118 хлебников и 1 833 кожевника (см. док. № 62-64, 75, 84, 86-93 и др.).

Мы не публикуем обширный циркуляр ЭКУ ОГПУ № 154 от 4 августа 1927 г. с «ориентировочно-информационным сообщением» о начавшейся хлебозаготовительной кампании. Содержание этого циркуляра определялось еще докризисной ситуацией и не предусматривало ни «массовых операций», ни чрезвычайных мер. Местные органы ОГПУ должны были руководствоваться циркуляром от 19 августа 1926 г. Тем не менее, в этом циркуляре содержалась конкретная информация, важная для понимания последующих событий. Уже в самом начале заготовительной кампании было известно, что валовой урожай зерновых Советом экспертов ЦСУ определялся в 4350 млн пудов — «на 350 млн пудов менее прошлогоднего», а план заготовок в размере 750 млн пудов будет «на 25 млн пудов более прошлогоднего». Правда, цены на четыре основные культуры — рожь, пшеницу, овес и ячмень — предполагалось повысить с 85-90 коп. за пуд в 1926/27 г. до 90-95 коп. за пуд в 1927/28 г. [46] На самом же деле в сентябре они оказались пониженными на 3 — 5%, а местами и более.

Отмеченные колебания в политике хлебных цен отражали борьбу в высшем партийно-государственном руководстве осенью 1927 г., которая нуждается в специальном изучении — именно тогда решалась судьба нэпа. Решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 15 сентября 1927 г. предрешило вопрос о ценах на хлеб, потребовав установления «большего соответствия в ценах» между культурами и районами, что фактически привело к их понижению. Особый интерес в этом решении представляют пункты о предложениях НКТорга, которые после редактирования Рудзутаком и Микояном должны были превратиться в постановление Политбюро, а еще более о создании комиссии «для рассмотрения прав Наркомторга по линии сырьевых и хлебных заготовок», где главная роль принадлежала опять Рудзутаку и Микояну (см. док. № 8 ). Эти документы еще предстоит найти.

В ряду документов осени 1927 г. привлекает внимание проект постановления об усилении борьбы со спекуляцией и саботажем в заготовках и снабжении, подготовленный ОГПУ и направленный А.И.Рыкову как главе правительства (см. док. № 14). В сопровождающей этот проект записке утверждалось, что «в связи с создавшимся положением на заготовительных и потребляющих рынках в ОГПУ поступили предложения от Наркомторгов СССР и РСФСР, от ВСНХ СССР и РСФСР, Всесоюзного кожевенного синдиката и Мосгуботдела [ОГПУ], а равно и от местных хозяйственных, партийных и советских организаций об оказании репрессивного воздействия на частников, срывающих заготовку продуктов с/х производства и снабжения населения по нормальным ценам». Больше того, в этих обращениях содержалась «просьба к ОГПУ принять административные меры, без коих рынок не может быть приведен в нужное равновесие» (см. там же). Предложенный проект не был принят правительством и начавшаяся через два месяца «чрезвычайщина» должна была оперировать малоподходящими правовыми нормами — статьями 58, 61 и 107 УК РСФСР 1926 г.

В целом сталинскую политику в области хлебозаготовок почти до конца декабря отличал подготовительный или скрытый характер принимавшихся решений и начинавшихся действий. Наркомторг СССР в докладе СТО 24 октября 1927 г. обусловливает выполнение текущего плана хлебозаготовок «достаточно благоприятными экономическими и метеорологическими условиями» и не предлагает никаких активных мер по исправлению ситуации на хлебном рынке (см. док. № 13 ).

Проект резолюции «О хлебозаготовках на 1927/28 г.» подготовленный Микояном и Рудзутаком по поручению Политбюро от 15 сентября, оказался в повестке дня Политбюро только 24 ноября (через 13 заседаний!), решение было кратчайшим — «Отложить». На следующем заседании Политбюро (30 ноября) решение оказалось тем же...47 Впереди был XV съезд ВКП(б) и Сталин не решался начать те действия, которые наметились уже в сентябре... На съезде (2 — 19 декабря 1927 г.) сталинское руководство выступало в роли защитника нэпа против «троцкистов и зиновьевцев», обвиненных во всех смертных грехах и исключенных из партии. Правда, 14 декабря, когда поддержка сталинского руководства со стороны съезда уже стала вполне очевидной, на места была разослана телеграфная директива ЦК с требованием «добиться в ближайшее время резкого перелома хлебозаготовок», однако предписанные меры сами по себе еще не были откровенно чрезвычайными и отбрасывающими принципы нэпа: «перебросить потребительские товары с городских рынков в хлебозаготовительные районы», «ускорить взыскание всех платежей с деревни» (налогов, госстраха, кредитов)... Были среди них и не очень ясные требования, подлинный смысл которых прояснится позднее: «Принять организационные мероприятия сверху донизу, направленные на усиление завоза хлеба со стороны крестьянства»; «разослать ответственных работников на места... для принятия там же на месте всех необходимых мероприятий и для наблюдения...» (см док. № 17).

Сталинский триумф на XV съезде ВКП(б), исключившим из партии не только Троцкого и Зиновьева, но и всех активных деятелей оппозиции, сразу же развязал руки для слома нэпа и радикального решения всего узла социальных и экономических проблем командно-репрессивными методами, столь отвечавшими природе сталинизма. В 20-х годах их можно было называть методами «военного коммунизма» и связывать с угрозой новой войны, поскольку самое явление сталинизма еще не обнаружилось с достаточной полнотой и самостоятельностью. Однако сходство здесь было формальным и сводилось к разверсточной системе государственных хлебозаготовок, введенной, как известно, еще царизмом.

Сталинская система репрессий с самого начала приобретала более широкий, практически всеобщий характер, особенно в деревне, где находилась основная масса человеческих и материальных ресурсов страны. Мы публикуем совместный циркуляр сибирских органов суда, прокуратуры и крайисполкома от 21 декабря 1927 г. об обеспечении «быстрейшего расследования и жесткости репрессий в отношении всех антисоветских выступлений кулацкой части деревни» в условиях приближающейся кампании по перевыборам советов (док. № 19). Такого рода документы не были продуктом местного творчества. Они лишь доводили до сведения исполнителей указания, полученные от высших инстанций. Перевыборы советов по всей стране были перенесены с начала 1928 г. на 1929 г. из-за массового недовольства населения, особенно деревни, начавшейся «чрезвычайщиной».

22 декабря 1927 г. на первом же заседании избранного после XV съезда Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение: «Назначить завтра. 23 декабря, в 11 часов утра внеочередное заседание Политбюро для обсуждения вопроса о хлебозаготовках и экспорте хлеба»48. Названное заседание Политбюро (протокол № 2) создало комиссию для составления на основе обмена мнений в Политбюро «проект постановления о хлебозаготовках», «проект директивы ЦК местным парторганизациям...», а также наметить состав уполномоченных по хлебозаготовкам для «посылки на места» (см. док. № 20). 24 декабря все перечисленные документы были приняты (см. док. № 22, 23, 24). Однако 5 и 14 января 1928 г. появились новые директивы по тем же вопросам хлебозаготовок (см. док. № 32, 38), каждые из которых было новым шагом на пути к «чрезвычайщине». Все названные директивы, а также основные сопутствующие им документы публикуются в настоящем сборнике. Это позволяет нам ограничиться характеристикой особенностей их содержания, тональности и оформления.

Директивы от 24 декабря 1927 rv были подготовлены комиссией, в состав которой входили не только Микоян и Рудзутак, но и вскоре оказавшиеся «правыми уклонистами» Томский и Фрумкин, председателем комиссии был А.Д.Цюрупа, знающий дело хлебных заготовок и достаточно самостоятельный деятель (в интересующее нас время тяжело больной, с марта 1928 г. практически отошедший от дел, а в мае умерший). Подготовленные этой комиссией документы были направлены на мобилизацию внимания и активности местных парторганизаций для проведения хлебозаготовительной кампании в условиях сохранявшихся рыночных отношений: «переброска промтоваров в деревню» (до 70 — 80% их наличного объема) в целях усиления «именно заготовок хлеба», ускорение взимания «задолженности крестьянства» по налогам, кредитам и т.п., увеличение «выпуска товаров широкого рынка» промышленностью и т.п. Административные меры ограничивались регулированием товарно-денежного обращения в целях увеличения государственных хлебозаготовок и, следовательно, не выходили за рамки нэпа. В этих рамках наркому торговли СССР (Микояну) предоставлялось «право дачи непосредственных распоряжений местным областным и губернским органам». Стоит сказать и о том, что директивы от 24 декабря 1927 г. отдавались от имени Политбюро (см. док. № 22 и 23).

Более радикальными и заметно опережающими директивы Политбюро оказались сопутствующие им распоряжения Наркомторга СССР и ОГПУ, рассылаемые по каналам связи ОГПУ, что, естественно, существенно поднимало силу воздействия наркомторговских директив на всю местную администрацию. Телеграмма Наркомторга «всем губотделам» от 23 декабря, то есть за день до принятия решений Политбюро, начиналась словами: «Перелома хлебозаготовок в Вашем районе нет. Примите решительные меры к усилению хлебозаготовок, жесткому проведению [в] жизнь наших директив...» И хотя конкретные задания в циркуляре Наркомторга не выходили за рамки конкретных задач в завтрашних директивах Политбюро, предписывалось действовать «...совершенно твердо, жестко, не смущаясь никакими другими соображениями...» (док. № 21). Требование «не смущаться никакими другими соображениями» было одним из главных в системе сталинского руководства и теперь, 23 декабря 1927 г., оно было предъявлено всему аппарату хлебозаготовок. Ниже мы еще столкнемся с собственно сталинской формулировкой этого принципа.

29 декабря 1927 г. Наркомторг в телеграмме «всем внуторгам» впервые выдвинул требование «проверить наличие излишков, возможность покупки хлеба у колхозов, совхозов, в других общественных организациях (кооперации и ККОВ — В.Д.)...» (см. док. № 27). Задача проверки «наличия излишков», как видим, была поставлена уже в декабре 1927 г., хотя и в ограниченных масштабах — в общественных хозяйствах, где предполагались более или менее значительные хлебные запасы и где проверка не вызвала бы прямого протеста. Однако с середины января 1928 г. эту проверку распространяют на крестьянские хозяйства в поиске объектов применения статьи 107 Уголовного кодекса РСФСР.

В тот же день — 29 декабря 1927 г. — был сделан еще один шаг к прямому государственному насилию в организации хлебозаготовок. ОГПУ разослало по своей сети местных органов телеграмму, которой им предписывалось «обратить исключительное, сугубое внимание проведению [в] жизнь директив Союзного Наркомторга... [За] всякое уклонение [от] выполнения этих директив — Вам надлежит виновных привлекать ответственности». Резко расширялся объем информации, собираемой и сообщаемой наверх органами ОГПУ (док. № 28).

Пройдут еще каких-то пять дней и 4 января 1928 г. ОГПУ разошлет практически всем своим территориальным органам телеграфное распоряжение о прямом и непосредственном участии в хлебозаготовках именно в собственном качестве карательных органов: «Предлагается немедленно... произвести аресты наиболее крупных частных хлебозаготовителей и наиболее злостных хлеботорговцев..., срывающих конвенционные заготовительные и сбытовые цены», как и вообще нарушающих правила транспортировки и торговли. Задание носило своего рода боевой характер: «Следствие провести быстро, доказательно. Дела направьте [в] Особое совещание. Результаты влияния [арестов на] рынок сообщите немедленно»* (док. №31). Направление дела в Особое совещание означало его рассмотрение и вынесение приговора во внесудебном порядке. Распоряжение № 6715 подписал зампред ОГПУ Г.Г.Ягода, но написано оно явно под диктовку И.В.Сталина. Его исполнение началось незамедлительно и повсеместно. Во всяком случае, уже 12 января ОГПУ разослало по тем же адресам «Дополнение», в котором предлагалось отобранный у частников хлеб передавать госзаготовителям или кооперации по установленным ценам, переводя деньги в Финотдел ОГПУ (док. № 35).

Хлебозаготовками занялся сам Сталин, что сразу же выдвигало на передний план характерное командно-репрессивное решение проблем, хотя бы они были связаны с трудом и нуждами основной массы населения страны. 5 января 1928 г. Политбюро была принята и 6 января разослана от имени ЦК ВКП(б) и с подписью Сталина новая директива парторганизациям о хлебозаготовках. И тональностью, и содержанием она принципиально отличалась от постановлений, подготовленных комиссией Цюрупы и ориентированных, как мы отмечали выше, на стимулирование сбыта зерна крестьянином-производителем. В сталинской директиве от 5 января 1928 г. это программное, собственно нэповское средство преодоления кризиса хлебозаготовок сведено к частному моменту: «промтоварная масса не поставлена на службу хлебозаготовкам». Главными стали чисто административные требования: «Темп работы местных организаций недопустимо медленный, спячка еще продолжается, низовой аппарат еще не раскачался, ...рычаги власти и партии не приведены в движение... Крестьяне-коммунисты, советский и кооперативный актив не продали всех своих излишков, совхозы и колхозы также не весь товарный хлеб вывезли...» Все это, оказывается, свидетельствовало о забвении местными организациями «основных революционных обязанностей перед партией и пролетариатом» (док. № 32).

Констатируя, что со времени директивы от 14 декабря «прошло больше трех недель, а перелома нет никакого», директива от 5 января требовала «добиться решительного перелома в хлебозаготовках в недельный срок (!)..., причем всякие отговорки и ссылки на праздники и т.п. ЦК будет считать за грубое нарушение партийной дисциплины» (док. № 32).

Партийным организациям на местах предписывалось «принять к твердому исполнению годовое и месячные задания Наркомторга», все его «текущие директивы... выполнять без промедлений», «...в строжайшей точности и в срок». В целях «изъятия (!) денежных накоплений из деревни» предлагалось «установить максимально ускоренные сроки всех платежей крестьянства казне..., добиваться досрочных (!) взносов всех платежей, ...срочно установить дополнительные (!) местные сборы на основе законов о самообложении»

В тот же день — 4 января 1928 г. — в районы развитых кожевенных промыслов (практически вся Европейская часть России и Белоруссии) было разослано подписанное Ягодой распоряжение местным органам ОГПУ: «По получении н[астоящей] почто-телеграммы произведите по согласованию с мест[ными] парт- и соворганами массовую операцию на кожевенно-сырьевом рынке. Операции должны подвергаться: 1. Владельцы сырьевых торговых фирм... 2. Крупные маклеры-посредники. 3. Спекулянты-заводчики, скупающие кожсырье для перепродажи. Более крупных заводчиков арестовывать... лишь при абсолютной гарантии продолжения бесперебойной работы производства и не нарушая интересов рабочих. 4. Лжекооперативные артели, спекулирующие кожсырьем. 5. Должностные лица из гос. и кооп. организаций, содействующие вышеуказанным группам из личной корыстной заинтересованности».

Следствие надлежало провести «по окончании операции» и «в кратчайший срок», следственные дела переслать «для заслушивания и вынесения приговора в Особое совещание при Коллегии ОГПУ», а «результаты влияния операции на рынок» немедленно сообщить в ЭКУ49. Более конкретная разработанность программы «массовой операции» на кожевенном рынке служила образцом для таких же, но более массовых «операций» на хлебном рынке.

Наконец, «при взыскании недоимок по всякого рода платежам применять немедленно жесткие кары (!), в первую очередь, в отношении кулачества (но, значит, не только кулачества!! — В.Д.). Особые репрессивные меры необходимы в отношении кулаков и спекулянтов, срывающих с.-х. цены» (там же).

Далее следовали требования «мобилизовать немедля все лучшие силы» партийных организаций; «установить личную ответственность руководителей» организаций, участвующих в заготовках, «немедля отстраняя тех из них, которые не проявят способности и умения добиться успеха»; развернуть в печати «длительную кампанию по хлебозаготовкам, ...не допуская, однако, паники в крестьянских массах и городах». Директива завершалась грозным предупреждением о том, что «промедление в исполнении этой директивы и недостижение в недельный срок (!) реальных успехов в смысле решительного перелома в хлебозаготовках может поставить ЦК перед необходимостью замены нынешних руководителей парторганизаций» (там же).

Мы специально столь подробно изложили содержание первой собственно сталинской директивы по хлебозаготовкам, ибо в ней фактически впервые была изложена программа принципиально нового отношения к крестьянству, слома нэпа и широкого применения репрессий в деревне, отнюдь не ограниченной кулаками и спекулянтами. Началось создание командно-репрессивной системы управления.

Вслед за директивой от 5 января 1928 г. в спешном порядке принимались конкретные решения, направленные на ее осуществление в заданном характере. Политбюро ЦК ВКП(б) «опросом», то есть без обсуждения по существу, 7 января приняло «предложение тт. Молотова и Сталина», обязывающее правительство РСФСР «выработать срочно и опубликовать не позднее 8 января (?!) декрет о крестьянском самообложении», 8 января союзному Наркомторгу было предписано «в случае малейшего невыполнения нарядов Украиной немедленно (!) докладывать Политбюро для немедленного (!!) принятия партийных мер взыскания»; 9 января признано «необходимым немедленную поездку на места по делам хлебозаготовок»: Орджоникидзе — в Сибирь, Молотова — на Урал, Микояна — на Северный Кавказ, Кубяка — в Казахстан (см. док. № 37).

Важно отметить, что местные партийные и государственные организации не сразу приняли директиву от 5 января 1928 г., прежде всего требования о широком применении репрессий в деревне. События 1918—1922 гг. еще не были забыты и местные работники опасались массового сопротивления крестьянства. В этом отношении очень характерной была реакция на сталинскую директиву Сибирского крайкома партии.

7 января 1928 г., на второй день по получении сталинской директивы, «всем окружкомам ВКП» было разослано письмо, начинавшееся с указания на связь трудностей хлебозаготовок с «убеждением крестьянства [в] неизбеж ности войны», являющейся «результатом неумной агитации» (см. об этом выше). Крайком предлагал такой «агитации и панике» противопоставить «трезвые соображения о благоприятных метеорологических видах [на] уро жай», о необходимости мобилизации хлебных и денежных ресурсов «для своевременного обеспечения крестьянства [к] весне» средствами производства и предоставление помощи для «все новых [и] новых слоев деревни» и т.д.50 Ни намека на применение репрессий, ни угрозы в адрес местных работников в письме не было.

D тот же день Сибкрайком ответил Москве и на обвинение в невыполнении декабрьских директив Политбюро, суть которых состояла в развертывании торговли промтоварами на селе. Как отмечалось выше, программа экономического стимулирования сбыта зерна производителем обеспечивала действительное решение проблемы хлебозаготовок и сохранение нэпа. Однако она требовала, конечно, времени и усилий не только на местах, но и в центре. Ни за две-три недели, ни тем более за неделю, да еще силами лишь местных организаций проблему хлебозаготовок разрешить, конечно, было нельзя. Телеграмма С.И.Сырцова на имя А.И.Микояна от 7 января была достаточно выразительной: «Несмотря [на] Ваши заверения своевременной отгрузке товаров Сибкрай, поступление товаров абсолютно ничтожно. Командированные нами уполномоченные крайкома [обнаружили] полное отсутствие товаров [на] местах... Вы сообщаете отгрузке 122 вагонов, что не соответствует нашим проверенным сведениям. Аппарат Наркомторга продолжает путать разнарядки, чем срывает все наши меры первоочередному усилению снабжения промтоварами... хлебозаготовительным районам»5*.

Аналогичный, судя по всему, была реакция на сталинскую директиву и во многих других местах. Неудивительно поэтому, что 10 января ОГПУ разослало телеграмму своим органам в хлебозаготовительных районах, потребовав от них «тщательно наблюдать за выполнением директив» (были перечислены все пункты названного документа) и сообщать о «недочетах выполнения» трехдневными (!) сводками и почто-телеграммами (док. № 34). Введение контроля системы ОГПУ за выполнением сталинских директив местными партийными организациями не могло не сказаться на их поведении, в том числе и в далеком Новосибирске. 13 января Полномочное представительство ОГПУ и прокуратура Сибирского края разослали на места циркуляр, предлагавший использовать статью 107 Уголовного кодекса РСФСР для привлечения к суду держателей крупных запасов хлеба (скупщиков, мельников и др.)52. Было ли это распоряжение сибирских организаций инициативным или ему предшествовало какое-то указание из центра, покажут дальнейшие исследования. Однако прибывший в Новосибирск через пять дней Сталин говорил о применении 107 статьи «в других краях и областях», где оно якобы «дало великолепные результаты». И спрашивал: «Почему... у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты...?»53 Впрочем, окажись Сталин в другом районе, примером «великолепных результатов» могла бы служить и Сибирь.

14 января на места последовала новая директива ЦК ВКП(б) «Об усилении мер по хлебозаготовкам», подписанная опять Сталиным и служившая разъяснением и подтверждением директивы от 5 января. Утверждалось: «Доказано, что 2/з наших ошибок по хлебозаготовкам надо отнести за счет недочетов руководства. Именно поэтому решили мы нажать зверски (!) на наши парторганизации и послать им жесткие директивы о мерах поднятия хлебозаготовок». Не сказано ни слова о том, где и кем, в каких документах «доказано»? И можно ли кризис хлебозаготовок объяснить «недочетами руководства»?

Еще более значительным было разъяснение самой сути новой политики в деревне: «Многие из коммунистов думают, что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов. Дело обстоит как раз наоборот. Чтобы восстановить (?) нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулачков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен. Только при такой политике середняк поймет, что... спекулянт и кулак есть враг Советской власти, что связывать свою судьбу с судьбой спекулянтов и кулаков опасно, что он, середняк, должен выполнить перед рабочим классом свой долг (?!) союзника» (док. № 38).

Как видим, задача борьбы с кулаком, как не только держателем хлеба, но как с врагом Советской власти была поставлена Сталиным со всей определенностью 14 января 1928 г. перед сталинской поездкой в Сибирь.

Напомнив, что до весенней распутицы остается два с половиной—три месяца, директива провозглашала: «Нажим нужен здесь отчаянный... Хлебозаготовки представляют, таким образом, крепость, которую должны мы взять во что бы то ни стало. И мы ее возьмем наверняка, если поведем работу по-большевистски, с большевистским нажимом». В этой связи сообщалось: «На Урал выехал уже Молотов. В Сибирь выезжает сегодня Сталин» (док. № 38).

Поездки членов высшего руководства на места в качестве уполномоченных СТО-ЦК партии по хлебозаготовкам составили особую страницу в истории трагедии, которая развертывалась в деревне и с начала 1928 г. вступила в стадию «чрезвычайщины». В этих поездках Сталин и его ближайшие сторонники преподали местным руководящим кадрам уроки массового применения командно-репрессивных методов. Конечно, не все уполномоченные высшего ранга оказались пригодны для роли учителей в школе сталинизма. Так, Н.А.Угланов — кандидат в члены Политбюро и член Оргбюро, один из секретарей ЦК и секретарь Московского комитета партии, командированный в Поволжье, по прибытии на место назначения занялся изучением общей ситуации на хлебном рынке, а не задачей организации немедленного «перелома» в ходе хлебозаготовок. В докладе по итогам командировки Угланов сводил причины «неуспешного хода хлебозаготовок» к таким обстоятельствам, как «пестрота урожая», «недостаточный и несвоевременный завоз промтоваров в деревню», «ошибочность решений, принятых в августе — сентябре о повышении кондиций с заготовленного хлеба, что... привело к фактическому снижению заготовительных цен на хлеб», «воспоминания о голоде 1921 — 1922 гг.», «разговоры о войне» и лишь в самом конце этого перечня была названа «вялость в работе местных советских и партийных организаций»^.

Больше того, вместо форсирования сдачи хлеба крестьянством государству Угланов предлагал нечто прямо противоположное — образование местных семенных фондов: «В целях охвата плановым порядком имеющейся тенденции крестьянства к закупке хлеба для обеспечения семенным материалом к предстоящей посевной кампании, я считаю необходимым утвердить решение ЦИКа Немреспублики о создании местного семенного фонда в 300 тыс. пуд., образуемого обложением 5% наиболее мощных хозяйств.

Встретившись с массовой закупкой зерна самим крестьянством Самарской губ., я предложил Самарскому губкому и губисполкому провести аналогичные мероприятия. В Самарской губернии постановлено создать фонд в 1 млн пуд. В основу организации этого фонда положены несколько иные принципы: облагаются все хозяйства с доходностью выше 150 р., причем применяется прогрессия, аналогичная проводимой при начислении окладов по с/х налогу»^.

Объективный анализ экономических факторов хлебозаготовительного кризиса и путей его преодоления в рамках нэпа содержался в докладе заместителя наркома финансов СССР М.И.Фрумкина, являвшегося в первой половине января 1928 г. уполномоченным ЦК партии и СТО на Урале. Этот анализ убедительно приводил «к выводу, что основными причинами, вызвавшими неудовлетворительный ход хлебозаготовок, являются цены и промтовары». К тому же, как выяснилось при объезде хлебных округов Урала и беседах с местными жителями, реальный урожай основных культур оказался «значительно ниже данных хлебофуражного баланса ЦСУ и Уралплана». Соответственно и предлагавшиеся Фрумкиным меры носили сугубо экономический характер. В докладе, написанном 19 января, было невозможно отрицать уже задействованные административные меры, однако, там не только утверждалось, что экономическое стимулирование должно иметь «превалирующее значение», но приводились обстоятельные расчеты в пользу именно такого решения проблемы. Там доказывалось так же, что «усиленный нажим на самообложение и на заем» затрагивает «не только кулаков, но и всю середняцкую массу». Наконец, в прямой полемике с Молотовым Фрумкин предлагал снизить план хлебозаготовок для Урала с 41 млн пудов до реальной, по его подсчетам, величины в 39 млн пудов (док. № 53).

В.М.Молотов, начавший в 1928 г. уполномоченным по хлебозаготовкам на Украине, должен был срочно ехать на Урал и в Башкирию. Как говорилось в его отчетном докладе, и на Украине, и на Урале он в порядке «особой ударности работы» добивался «соответствующего отношения к делу хлебозаготовок», прежде всего увеличения планов заготовок, в частности, для Урала до 44 млн пудов (док. № 58).

Доклад В.М.Молотова от 25 января 1928 г. публикуется нами без каких-либо сокращений, несмотря на характерные для этого деятеля многословие и бюрократический формализм изложения. Доклад одного из наиболее активных представителей сталинского руководства позволяет увидеть не только официальную интерпретацию политического курса, но и методы его осуществления, а в чем-то и его сущность. И на Украине главной задачей уполномоченного по хлебозаготовкам было увеличение плана. Молотов начал решение задачи с проверки хлебофуражного баланса Украины на примере весьма хлебного Мелитопольского округа. Там первоначально «соглашались на план в 17,5 млн пудов» и «решительно возражали» против задания в 21 млн пуд. «А после этого мне, правда, не без значительного настояния, удалось добиться согласия... на принятие плана в 23 млн пудов... Из этого видно, насколько неправильными и притом грубо преуменьшенными были на Украине... исчисления хлебофуражного баланса, и, в частности, исчисления хлебных излишков». В результате Политбюро ЦК КП(б)У «пришло 30 декабря к единодушному решению, приняв план в 265 млн пудов» (взамен прежнего плана Украины в 245 млн пудов).

Методы Молотова не ограничивались «боевой критикой недостатков» парторганизаций и «советско-кооперативного аппарата», а включали «и более широкое применение «показательных» репрессивных мер в партийном и советском порядке». Эти методы, как отмечалось в докладе, вызывали со стороны отдельных руководящих работников «нападки», доходившие «до обвинений в авантюризме, дезорганизации хлебозаготовок» и даже «терроре по отношению советскому [и] кооперативному аппарату»... Сталинская «революция сверху» только начиналась, и местные руководители еще осмеливались открыто высказывать свое мнение высокому начальству, за что, однако, уже получали разбирательство в партийном порядке и предупреждение «об исключении из партии за повторение подобного отношения к делу». В этой связи следует оценивать и недовольство Молотова работой суда и прокуратуры, которые «...отлично "помнят" о статьях закона,'якобы защищающих спекулянта, кулака, разгильдяя и т.п. и нередко "забывают" о законах Соввласти против спекуляции, против нарушителей революционной законности, против разгильдяев и бюрократов». Молотовский террор по отношению к низовому аппарату выражался в партийных взысканиях, снятии с должностей, отстранении от работы и отдаче под суд работников, занятых непосредственно хлебозаготовками, сбором налогов и т.п. (док. № 58).

Большое место в докладе Молотова занимал вопрос о кулаке, по которому хлебозаготовки должны были нанести удар особой силы, включающий применение «жестких репрессий (арестов, штрафов, суровых судебных кар». Возражения «местных товарищей» против использования репрессий, которые неизбежно затронут и середняков, Молотов объявил «кулацким уклоном», основным «перегибом» (?!) в проведении партийной линии, гораздо большим, нежели «нажим... в сторону середняка и даже бедняка». Возвращаясь к этому вопросу на Урале, Молотов с редкой откровенностью разъяснял подлинное значение удара по кулаку: «Решительные меры против кулачества дадут понять и середнякам, имеющим хлеб, необходимость строгого выполнения обязанностей перед государством, устранят иллюзии о возможности спекулятивного вздутия цен и вообще будут способствовать поднятию авторитета советских органов в деревне» (док. № 58). Суть этой позиции, по свидетельству Фрумкина, очень точно выразил сам Молотов в одном из выступлений на Урале: «Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк» (док. № 110). Проблема союза рабочего класса и крестьянства как социально-политической основы советского строя и движения к социализму снималась полностью. Острие командно-репрессивного режима направлялось против крестьянства.

Особое значение имела, разумеется, поездка в Сибирь И.В.Сталина (18 января —4 февраля 1928 г.), которая должна была послужить образцом правильного и успешного руководства. В сборнике даются основные сталинские документы, относящиеся к этой поездке. Впервые они были опубликованы на страницах «Известий ЦК КПСС» в 1991 г. (см. док. № 43—49). Их лейтмотив: «...страшно запоздали с заготовками, ...можно наверстать потерянное при зверском нажиме и умении руководить» (док. № 45). Именно здесь были введены в действие применительно к хлебозаготовкам статьи Уголовного кодекса в качестве юридического обоснования широкого использования репрессий: статья 107 против частных скупщиков-хлебников и держателей хлебных запасов — в основном крестьян; статья 105 против «пособников спекуляции из низового аппарата» и статья 60 против недоимщиков при взимании налогов и других платежей (док. Л§ 46 и др.). В докладах Фрумкина и Моло-това не содержалось упоминания об этих статьях. Пожалуй, именно Сибирь явилась местом рождения 107-ой, а затем и других статей УК как юридического основания для репрессий при проведении хлебозаготовок.

Ст. 107 Уголовного кодекса РСФСР, принятого в 1926 г., имела в виду спекулянтов и перекупщиков. С января 1928 г. она стала применяться и к «держателям хлеба», в том числе к крестьянам-производителям, отказывающимся сдавать имеющийся у них хлеб заготовителям по явно заниженным ценам. Новая трактовка ст. 107 не сопровождалась необходимыми юридическими разъяснениями и ограничениями, что с неизбежностью приводило к расширенным толкованиям и произволу в практике ее применения (см. док. № 43, 44, 46, 67, 77, 82, 86 — 90 и др., а также примечания № 51, 52, 53 и др.). Циркуляры Наркомюста по поводу применения ст. 107 в хлебозаготовках появились лишь 23 февраля и 8 марта (см. док. № 82, примечание №75). Использование при проведении хлебозаготовок других статей УК (60-ой, 105-ой, 111-ой и даже 58-ой, относящейся к государственным преступлениям) точно также начиналось с произвольной практики, сопровождавшейся массовыми «перегибами» (см. док. № 82, 95 и др., примечания № 52, 61, 74, 76 и др.).

Документы о деятельности Сталина в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам в Сибири позволяют выяснить механизм возникновения и распространения «перегибов» при проведении на местах «единственно правильной» политики центра... Утром 25 января Сталиным была разослана весьма колоритная телеграмма руководству 8 сибирских округов: «Могу ли сообщить Москве, что ваш округ не сдрейфит и готов выполнить честно план заготовок:... Дайте ответ обязательно сегодня. Сталин» [56].

Вечером того же 25 января по прямому проводу из каждого округа отвечали трое (секретарь окружкома партии, председатель окрисполкома и начальник окруправления ГПУ). Задания оказались резко увеличенными. Вот ответ из Минусинска: «Наш план 2 800 000 пудов [считаем] реальным. Нам дали 4 026 000 пудов. Будем выполнять применением всех мер. До сих пор перелома нет». Тулунский округ на задание в 2 928 000 пудов ответил: «Максимально сможем заготовить 2 200 000 пудов». Красноярск, получивший задание в 3 660 000, заявил: «Выполним максимально 3 млн пудов», а Иркутск при таком же задании сообщил: «При максимальном напряжении 2 100 000 обеспечим выполнение», напомнив при этом о том, что их «прежний план» составлял 1 750 000 пудов. Однако нашлись и такие руководители округов, которые не «сдрейфили». Из Канска отвечали: «5 062 000 [пудов] беремся выполнить»; из Ачинска (при задании в 5 856 000 пудов): «Все силы мобилизованы, подчинены этой задаче. Заверяем нашей готовности иметь 100% плана. Подтянем весь низовой аппарат»; наконец, из Томска: «Округ готов. Задание будет выполнено» [57].

Уличный жаргон сталинской телеграммы («сдрейфили» — «не сдрейфили») лишь маскировал требование «выполнять (задание, план — В.Д.) применением всех мер», не останавливаясь перед прямым насилием, или, как это было сказано в цитированной выше телеграмме от 23 декабря 1927 г., «не смущаясь никакими другими соображениями» — моральными, политическими, хозяйственными...

Последовавшая затем поездка Сталина по сибирским округам имела своей задачей мобилизовать все силы на выполнение резко повышенных планов хлебозаготовок, поощряя тех, кто «не сдрейфил», и принуждая «сдрейфивших». Центральным моментом в сталинской поездке по местам были совещания руководителей округов* и принятие решений, носивших характер боевого приказа. Резолюцию совещания семи восточных округов в Красноярске 1 февраля 1928 г. Сталин послал телеграфом в ЦК партии в качестве «наиболее типичной», а на деле в качестве образца осуществления политики в деревне (да, и не только в ней). Вот основные положения этой резолюции: «План заготовок выполнить безусловно и полностью». Используя в этих целях ст. 107 УК, «организовать удар (!) по спекулянту и кулаку, взвинчивающим цены, не выпускающим товарного хлеба на рынок». И то, и другое обвинение можно было предъявить любому крестьянину, отказывающемуся сдавать хлеб госзаготовителям по заниженным ценам. Поэтому не имели реального значения отговорки: «удар по кулаку вести на основе советской законности», не допускать «антисередняцкого уклона и... продразверсточных настроений». Здесь же было предложено «передать бедноте 25% конфискованного у кулаков хлебного излишка в долгосрочный кредит, как семенной фонд». Для понимания наступающего нового времени и новых норм деятельности особое значение имел заключительный пункт резолюции: «Организацию нажима на хлебозаготовительном фронте считать ударной задачей партийных и советских организаций, а самый нажим продолжать вплоть до полного выполнения плана заготовки^ (курсив мой — В.Д.).

Отметим очень характерный факт. Известно, что большевикам, как и вообще революционным деятелям, было внутренне присуще стремление к постоянному контакту с широкими массами, особенно к выступлениям на разного рода собраниях, митингах и т.п. Вполне естественно, что с прибытием Сталина в Красноярск 1 февраля к нему обратилась цеховая партячейка железнодорожных мастерских с просьбой выступить «с докладом на рабочем собрании». Сталин ответил отказом, ссылаясь на то, что «приехал неофициально (?) для инструктирования товарищей в порядке внутреннем. Выступать теперь открыто на массовом собрании — значит превышать свои полномочия и обмануть (?!) ЦК партии». (Курсивом выделены слова, подчеркнутые в сталинской записке) [58].

С принятием этой резолюции 1 февраля 1928 г. в официальный язык, а тем более в язык партийной пропаганды, прочно вошло выражение «хлебозаготовительный фронт», с наибольшей точностью отражавшее характер новых взаимоотношений государства и крестьянства. Вслед за сталинскими директивами от 5 и 14 января эта резолюция должна быть отнесена к группе документов, положивших начало, во-первых, перехода к политике раскулачивания и, во-вторых, введения прямого произвола и насилия в практическую деятельность местных партийных и советских организаций в деревне при выполнении очередных заданий сверху — всего того, что получило наименование «перегибов». Не случайно именно в начале 1928 г., и прежде всего в практике хлебозаготовок, возникло и быстро вошло в обиход местных партийно-советских работников выражение: «Лучше перегнуть, чем недогнуть!»

Среди местных работников системы управления как в партийном, так и в государственном аппарате было немало горячих голов, внутренне расположенных к командно-репрессивным действиям. Документы сборника показывают и этот тип деятелей на разных уровнях руководства. Назовем обширную стенограмму совещания о форсировании хлебозаготовок, состоявшегося 24 апреля 1928 г. в ЦК партии {см. док. № 95). Весьма колоритный приказ начальника волостной милиции от 19 марта 1928 г. показывает, как командные распоряжения о борьбе со скупщиками на хлебном рынке трансформировались в сплошной «перегиб» (см. док. № 78).

Нажим на крестьян «вплоть до полного выполнения плана», каким бы грубым и безобразным он ни был, объявлялся перегибом только тогда, когда вызывал массовые жалобы или открытые протесты. Но даже и в этом случае, весной 1928 г., а практически никогда (за исключением борьбы с «головокружением от успехов» в марте —апреле 1930 г.), такой нажим руководством не осуждался и, тем более, не пресекался. В этом отношении очень показательно заявление В.М.Молотова на упоминавшемся совещании 24 апреля 1928 г. В связи с задачей нового «нажима» в деревне, местные руководители немало говорили о неизбежности перегибов, особенно о применении ст. 107 к хозяйствам с хлебным запасом ниже нормы в 1 800 — 2 000 пудов, вплоть до 700 — 800 и даже 300 пудов, то есть к хозяйствам отнюдь не кулацкого или тор-гово-скупочного типа. Вот рассуждение по поводу перегибов из заключительного слова Молотова: «По части того, что было много посылок из центра для проверки перегибов, нельзя сказать, что их было очень много... Мы не могли пойти на расширение применения 107 статьи. Наоборот, мы опубликовали решение о том, что применять 107 статью можно в отношении таких хозяйств, которые имеют 2 000 пуд. запасов. Но я не помню случая, чтобы ЦК привлек хотя бы один местный орган за нарушение этой статьи» (док. № 95).

Сам термин «перегибы» оказался очень удобным для сваливания ответственности за негативные последствия осуществлявшейся политики с авторов этой политики на практических исполнителей, хотя неизбежность всего того, что называлось «перегибами», была изначально очевидной. «Перегибы» становятся органическим свойством командно-репрессивной политики, поскольку провозглашаемые ею цели находятся в прямом противоречии с методами достижения этих целей. Непосредственное и быстро растущее участие в осуществлении сталинской политики карательных органов — ОГПУ, НКВД, суда и прокуратуры — в равной мере довлело и над крестьянством как объектом политики хлебозаготовок, и над местной властью как исполнителем этой политики. Поэтому документы карательной системы приобретают особенное значение для выяснения практики «чрезвычайных» заготовок.

Наверное, не случайно первой (во всяком случае, из найденных нами) информацией, поступившей в ОГПУ, о результатах репрессий, связанных с деревней, оказалась докладная записка по Уралу от 21 января -1928 г., написанная на второй или третий день после отбытия оттуда Молотова. Сообщалось, что «арестовано по области частников-хлебников 68 человек», частных кожевников — 171 и «мануфактуристов» — 137. У некоторых из хлебников были обнаружены до 10 000 пудов, но у всех арестованных было изъято до 70 000 пудов, то есть в среднем всего по 1000 пудов хлеба. К операции по «частникам-кулакам», скупающим хлеб, на Урале приступили с 10 января, результаты еще не были известны. Тем не менее, местный уполномоченный ОГПУ счел необходимым «отметить, что нажим из области на округа по подталкиванию хода заготовок вызвал во многих из них нервность аппарата, и это передалось в районы (деревню). Такая нервность вылилась прежде всего в репрессивные меры против низового советского аппарата, в частности сельсоветов, председатели которых в массовом (!) порядке отдаются под суд. В Пермском округе отдано под суд до 96 человек работников низового аппарата. В Ишимском округе до 40 человек» (см. док. № 54). Известно, что на Урале после пребывания там Молотова было отстранено от работы 1 157 местных работников, из которых многие были исключены из партии и отданы под суд60. Таков был механизм возникновения и распространения «перегибов».

Справки с мест о ходе «массовых операций» ОГПУ систематически стали поступать после 4 февраля, когда московский центр разослал требование о представлении «телеграфно» соответствующих сведений (док. № 62). В этот день возвратился из командировки в Сибирь И.В.Сталин. Сразу началась работа над выяснением первых итогов хлебозаготовок по-новому, завершившаяся 13 февраля рассылкой специального обращения ЦК ко всем парторганизациям страны. Во всяком случае, 8 февраля Экономическое управление ОГПУ подготовило докладную записку о проведении «массовых репрессий» на хлебном рынке. По приблизительным подсчетам в крупнейших хлебозаготовительных районах за месяц было арестовано около 3 000 частных хлебников. Размеры «тайных складов хлеба» в отдельных случаях достигали 4 000 — 5 000 пудов, а иногда даже 10 000 — 20 000 пудов. Однако сообщалось и о складах в 500—1 500 пудов, далеко не достигавших норм, установленных для применения 107 статьи. Общий вывод, сформулированный в записке, был вполне определенным: «Частник, таким образом, с хлебозаготовительного рынка... снят». ЭКУ сообщало и первые сведения о «ходе противокулацкой операции»: в Сибири арестовано 136 человек, на Урале — 80 (см. док. № 67).

«Противокулацкие операции» оказались, однако, намного сложнее по сравнению с операциями против хлеботорговцев. Разобщенность городского населения позволяла ОГПУ проводить аресты частных торговцев или владельцев производственных заведений, вроде кожевенных мастерских, в обычном для себя порядке. Вполне самостоятельно (хотя и по согласованию с парт- и госруководством соответствующего уровня) местные органы ОГПУ проводили аресты, конфискации имущества и выносили приговоры о тюремном заключении или высылке и т.п. Таким же образом пытались решать и судьбы кулаков, первыми попавших под удар чрезвычайщины. Когда сомневающийся в правильности новой политики Л.М.Заковский обратился в Москву с запросом об оформлении приговоров по кулацким делам, то 7 февраля в Новосибирск последовало короткое напоминание с подписью Г.Г.Ягоды: «Согласно положения, при ПП существует тройка, где поставьте дела кулаков и спекулянтов-хлебников. Протоколы вышлите для санкции ОГПУ» (док. № 66). Однако уже 10—11 февраля на места, включая Новосибирск, за подписью того же Ягоды последовало распоряжение: «...арестов кулаков деревни... силами О ГПУ не производить, но оказать содействие органам милиции и прокуратуры в их выявлении. Дела их ставить в суде». Непонявшим разъяснялось: «Дела частников, спекулянтов, скупщиков [в] обычном порядке [пересылайте в] Москву [на] Особое совещание. Дела кулаков... передавать [в] суд» (док. № 68 и № 69).

В тесно связанной общинно-соседскими узами деревне обыски и аресты, конфискации имущества, разорение отнюдь не кулацких хозяйств не проходили незамеченными, вызывали открытые протесты и сопротивление не только пострадавших, но и деревни, сельского общества в целом. Нужна была хотя бы видимость соблюдения правопорядка. Затем и потребовались манипуляции и со 107 и 60 статьями УК, и с «перегибами». Поручение «противокулацких операций» милиции, прокуратуре и суду переносило ответственность за их проведение на местные власти — на исполнителей.

Мы еще вернемся и к практике «противокулацких операций», и к крестьянскому сопротивлению. Здесь нам важно отметить, что «разделение труда» между карательными органами объясняет наличие в документах ОГПУ полной отчетности по операциям против частных торговцев и ограниченность таковой по операциям против кулаков. В сборнике публикуются итоговые сведения о карательных акциях против «спекулятивных элементов» по стране в целом на начало апреля 1928 г.: было арестовано 6 794 частников (и их служащих), в том числе 4 018 на хлебном рынке, 1 833 на рынке кожевенного сырья, 667 на мануфактурном рынке и т.д. (док. № 84).

Более полное и конкретное представление о составе репрессированных на самом начальном этапе «чрезвычайных» хлебозаготовок дают местные данные, включающие подчас и сведения суда и прокуратуры. В Северо-Кавказском крае «на 15 марта по линии органов арестовано кожевников — 134, хлебников — 2 638... Хлебники по социальному признаку: торговцев-спекулянтов — 400, кулаков — 1 303, середняков — 297, бедняков — 42... Из числа 2 638 направлено в Особое совещание — 328 и в суд 1 600. По 107 ст. УК привлекалось 1 287, в том числе 749 кулаков... По данным крайпрокура-туры и суда всего по краю за время кампании по 15 марта осуждено 4 225, в том числе торговцев-спекулянтов — 778, кулаков и арендаторов — 1 186, середняков — 1 319, бедняков — 308, служащих и прочих — 634. Решения в отношении середняков и бедняков сводились в большинстве к штрафу [и] «условному оправданию» (см. док. № 92).

По сравнению с Северным Кавказом явно «отставала» Украина, где «итоги оперативной работы» по хлебозаготовкам на начало апреля ограничивались арестом 1 726 частников, в том числе 174 хлебников. У последних было изъято и передано заготовителям 250 тыс. пудов хлеба (в среднем по 1 400—1 5000 пудов). Кроме того было арестовано за спекуляцию хлебом — 90 кулаков органами ОГПУ и 150 кулаков следственными органами прокуратуры, за агитацию — 180 кулаков и за террор — 29 (док. №91).

Ограничения в применении 107 ст. крупными держателями хлеба не соблюдались с самого начала и не могли соблюдаться в условиях усиливавшегося день ото дня нажима сверху. Известная сталинская директива «всем организациям ВКП(б)» от 13 февраля 1928 г., утверждавшая, что «развернувшаяся хлебозаготовительная кампания уже увенчалась первой решительной победой», содержала требование: «Неослабно продолжать кампанию усиления хлебных заготовок и добиться выполнения годового плана хлебозаготовок во что бы то ни стало* (курсив мой. — В.Д.). Это требование просто перечеркивало «ограничительные» пункты директивы: «решительно устранять перегибы и извращения...», «продолжая нажим на состоятельные, особенно кулацкие, слои деревни, применять облегчения и льготы в отношении бедноты, а также в необходимых случаях в отношении маломощных середняков»; 107 статью применять «на практике в отношении злостных элементов из числа владеющих излишками в 2 тысячи и более пудов товарного (!) хлеба, ...ни в коем случае не задевая этими и подобными им мерами середняцкую часть крестьянства» (указание о том, что речь идет о запасе товарного хлеба, предполагало неприкосновенность запаса, необходимого для потребления семьи, посева и корма скота). Нажим на местные партийные, советские и кооперативные организации резко усиливался включением в директиву ЦК требования чистки их состава «в ходе заготовительной кампании»: «изгонять из них чуждые и примазавшиеся элементы, заменяя их выдержанными партийными и проверенными беспартийными работниками» [61].

«Во что бы то ни стало» — значит, «не смущаясь никакими другими соображениями», не останавливаясь перед всем тем, что называлось «перегибами и извращениями»... Именно в этом направлении развивалась политика самих директивных органов. 1 марта Политбюро отклонило, например, «просьбу о снижении мартовского плана хлебозаготовок» Башкирского обкома (а также Северо-Кавказского крайкома!) и подтвердило требование «принять к исполнению мартовский план Наркомторга» {док. № 73). О последствиях этого решения можно судить по сообщению, прозвучавшему на совещании 24 апреля в ЦК: в Башкирии по 107 статье состоялось 484 «дела», итогом которых явилось взыскание 144 тыс. пудов хлеба — в среднем на хозяйство по 370 пудов (док. № 95).

По приговорам судов и троек, коим предшествовали обыски, изымалась основная часть обнаруженного запаса. Остававшегося хлеба не всегда хватало, чтобы хозяйство могло дотянуть до нового урожая. Обзор заявлений и жалоб в Президиум ВЦИК от осужденных по делам о хлебозаготовках на 15 марта 1928 г. показывает, что с самого начала среди них оказывалось немало середняков и бедняков, имевших всего по 170, 135 и даже 82 пуда хлеба (см. док. № 77). Конечно, жалобы в высшие инстанции государственной власти отражают чаще всего крайние случаи «перегибов и извращений», однако они не были исключительными и к тому же не ограничивались конфискацией только хлебных запасов.

В форме штрафа по ст. 107 у хозяйства, случалось, отбирались скот, включая рабочий, сельскохозяйственный инвентарь, постройки. Заявление из Курской губернии: «На 12 человек семьи оставили 1 корову и старую лошадь... Сеять нечем». В приговоре суда отмечалось: «Среднезажиточный, из 846 пудов наличия хлеба конфисковано 700 пудов, одна лошадь и одна молодая корова». В заявлении из Актюбинской губернии дается описание суда, которое заканчивается недоуменным вопросом осужденного: «А за что же...?» — и ответом судьи: «У нас цель раскулачить вас» (док. № 77). Речь шла еще не о раскулачивании — «ликвидации кулачества как класса», провозглашенной Сталиным 27 декабря 1929 г. Однако слово «раскулачивание» прозвучало, и движение в этом направлении уже началось. Посредством изъятия «излишков» хозяйственного имущества крестьянин из кулака, вообще зажиточного, превращался в середняка или даже бедняка.

Следует, пожалуй, сказать о происхождении слова «раскулачивание», поскольку историкам подчас приходится слышать упрек: «Зачем вы пользуетесь сталинской терминологией?» На самом деле, это слово родилось в крестьянской среде во время революции (хотя нельзя исключить и его более раннего бытования, параллельно со словом «кулак»). Обозначалось этим словом осуществление уравнительных стремлений крестьянства путем частичной экспроприации средств производства и передачи их обедневшим, разорившимся в годы войны хозяйствам [62]. С переходом к нэпу это слово вышло из употребления, но не забылось и зазвучало вновь с самого начала сталинской «революции сверху».

Раскулачивания подобного рода в феврале—марте 1928 г. не были единичными случаями. Иначе, едва ли Наркомюст РСФСР стал бы в секретном циркуляре «О судебной практике по делам о хлебозаготовках» от 28 марта 1928 г. разъяснять, что «штраф должен применяться со строгим учетом экономической мощности данного крестьянского хозяйства. Как мера социальной защиты он должен быть чувствителен, но ни в коем случае не должен вести к разрушению хозяйства* (курсив мой. — В.Д.). Больше того, уже «конфискованное имущество крестьянского хозяйства» — домашние вещи, «живой и мертвый инвентарь», необходимые для ведения хозяйства своими силами — «должно быть возвращено». Это требование распространялось и на «кулацкие слои деревни» в пределах имущества, связанного «с ведением крестьянского хозяйства» (см. док. № 82).

31 марта местным органам ОГПУ был разослан циркуляр Секретно-оперативного управления — одного из главных в системе ОГПУ — «О принятии мер в связи со случаями извращения классовой линии советским аппаратом при проведении массовых кампаний в деревне». Там отмечались «многочисленные факты неправильных действий низового соваппарата, носящих нередко характер произвола (насильственное принуждение к вывозу хлеба, приобретению займа и т.п. путем избиений, угроз оружием, высылкой, арестом ОГПУ и т.д.)». Предлагалось «обратить особое внимание на все случаи подобного рода» и «привлекать к ответственности лиц, виновных в указанных незаконных действиях», вплоть до ареста «в особо серьезных случаях» (док. № 83).

Конечно, на принятие этих циркуляров сказалось приближение весеннего сева, необходимость обеспечить его проведение. Однако сам факт их появления свидетельствовал о том, что фактическое разорение крестьянских хозяйств и раскулачивание в феврале — марте 1928 г. приобретали опасные масштабы.

Описание происходивших в деревне хлебных районов на протяжении января—марта 1928 г. нарушений элементарных крестьянских прав, прежде всего прав производителя распоряжаться производимым им продуктом, разорения крестьянских хозяйств, попавших под удар чрезвычайных хлебозаготовок, потрясающих фактов произвола и насилия над крестьянином дается во многих документах. Отметим среди них две группы документов: информационные материалы ОГПУ (см. док. Mb 36, 42, 54, 61, 76, 80, 99, 106 и др.) и обзоры писем крестьян своим сыновьям красноармейцам, призванным в армию (см. док. № 56, 60, 72, 85 и др.). Эти весьма различные и даже противоположные по происхождению и характеру источники дают, пожалуй, реальную картину и того, что происходило в деревне, и того, как это воспринималось деревней.

Информационные материалы ОГПУ представлены в настоящем сборнике в основном сводками сведений о текущих событиях, имеющих политическое значение, месячными обзорами политического состояния страны в целом, а также докладными записками и справками с мест о выполнении распоряжений высшего руководства. Информсводки и обзоры представлялись крайне ограниченному кругу лиц в составе высшего руководства, которые должны были знать все о происходящем в стране, о настроениях и поведении населения. Функциональное предназначение названных информационных материалов объясняет их высокую достоверность и полноту содержащихся в них сведений о событиях, которые плохо отражены в других сохранившихся источниках. Конечно, как и всякий источник, сводки и обзоры ОГПУ пронизаны идеологическими установками своей системы. Сопротивляющиеся сталинской политике крестьяне именуются «кулаками», «антисоветскими элементами», «террористами» и т.п. Информация, содержащаяся в этих документах, разумеется, подлежит проверке и научной критике, однако, по крайней мере до середины 30-х годов она в целом выдерживает эту критикуй.

Обзоры писем крестьян своим сыновьям, призванным на военную службу, составлялись Особыми отделами, представлявшими систему ОГПУ в армии, а также армейскими политотделами. Их предназначение также состояло в информировании высшего руководства о настроениях красноармейской массы, формировавшихся главным образом на почве деревенской жизни и, естественно, прямо и непосредственно зависивших от благополучия родного дома. Уже первые документы о настроениях красноармейской среды в январе —марте 1928 г. показывали, что в «потоках писем» из деревень разных районов стра ны шли жалобы: «нэп ликвидируется», «возвращается разверстка 1920 года», «выкачивают весь хлеб», «хлеб берут весь... будем голодать»... Заметно ме няющееся настроение красноармейской массы, отклонявшейся от официаль ной большевистской идеологии, находит отражение в политической термино логии: в документах 1928 г. речь идет о «крестьянских настроениях», в 1929 г. это определение будет признано «расплывчатым» и заменено дру гим — «чисто кулацкие настроения, отражающие в основном классовые инте ресы капиталистических элементов деревни». За эволюцией этих определений обнаруживается изменение в тональности писем из деревни, в которых описа ние нарастающего насилия все более сопровождается призывом к красноар мейцам «вмешаться», «прекратить насилие», «нас защищать»... [64]

Объявленная Сталиным по возвращении из Сибири «первая решительная победа» не только не привела ко второй и последующим «победам», но напротив, очень скоро обернулась поражением: навязанные сверху завышенные планы ни в феврале, ни в марте не выполнялись, а с начала апреля обернулись резким спадом. 19 апреля Политбюро принимает решение о разработке новых директив местным организациям «для повышения хлебозаготовок» и о созыве совещания представителей с мест для разработки «плана мероприятий» (док. № 94). Мы уже не раз обращались к стенограмме этого совещания, состоявшегося 24 апреля под руководством Молотова и Микояна. Там зафиксированы и требования, предъявленные от имени ЦК руководителям местных властей. Вот концовка
выступления представителя Автономной республики Немцев Поволжья: Курц. Я должен сказать..., что 1 200 тыс. пудов есть такое задание, которое выполнить будет почти невозможно... Мы выполнили 4 100 тыс. пудов по хлебозаготовкам... Мы полагаем, что 300 тыс. пудов есть тот максимум, который мы можем выкачать из нашего крестьянства.
Молотов. Только 300 тыс? Знал бы, я бы вам слова не давал.
Курц. ...я обязан здесь заявить, как это не плачевно для нас.
Молотов. Вашу речь придется передать в ЦКК. Что же, вы четверть берете плана! Курц. Если единственным выходом для выполнения плана будет передача речей всех в ЦКК, то, видимо, придется передать мою речь в ЦКК.
Молотов. Здесь мы говорим не о всех, а о вас».
Приведем характерные угрозы, прозвучавшие в заключительном слове А.И.Микояна, адресованное всем участникам совещания: «Имейте в виду, если не поправите, придется более жесткие меры применять. Ведь определенно установлено, что хлеб есть... Если не возьмем мерами мягкими, придется более жесткие меры применять».

В.М.Молотов добавил к своему рассуждению о «перегибах» пояснение: «Одну только меру мы категорически отклоняем — это всякие попытки повышения цен» (док. № 95). Следовательно, все остальные меры допустимы, даже если они на официальном языке называются «перегибами и извращениями».

Принятая Политбюро 25 апреля 1928 г. директива «Об усилении хлебозаготовок» по существу воспроизводила аргументацию и требования сталинских директив от 5 и 14 января. Так же ответственность за «угрозу срыва достигнутых успехов» возлагалась на местные организации, в которых «развились демобилизационные настроения, вместо безусловно необходимого устранения перегибов (!) полный отказ от мер нажима в отношении верхушки деревни (!)» и т.д. Те же указания «на безусловную неотложность проведения» директив, начинающихся с требования «принять к точному исполнению месячные планы заготовок на май —июнь...»; «мобилизовать партсилы...»; «усилить нажим на кулацкую часть и частников...» и т.д. (док. № 96).

Невыполнимость заданий и поэтому «крайне неудовлетворительный ход заготовок в апреле и мае» привели к появлению заданий Политбюро на июнь и даже июль (соответственно 32 млн и 26 млн пудов), с указанием Нарком-торгу «исходить из этих цифр как минимума, разверстав планы на места с превышением». Вновь по районам рассылались члены ЦК «для усиления хода хлебозаготовок» (док. № 103).

Начавшая было спадать волна насилия вновь обрушилась на крестьянство, но с еще большей силой и более разрушительными последствиями. Обзор заявлений и ходатайств, поступивших во ВЦИК до 1 июля 1928 г., содержит общий вывод о том, что в весенних кампаниях хлебозаготовок, сбора налогов и самообложения, реализации облигаций госзаймов деревню захлестнуло «море беззакония» (док. № 115). Конечно, авторы обзора не могли знать, что это определение будет больше соответствовать ситуации весны 1930 г., что описываемое ими — всего лишь первые шквальные удары... Они находили конкретное выражение в тех же «перегибах»: «Случаев привлечения к ответственности по 107 ст. за невывоз хлеба в размерах до 500 пудов и не перечесть, а за майскую кампанию приговоры говорят о лишении свободы и конфискации за десятки пудов хлеба» (док. № 115).

В условиях нарастающего насилия начинает обнажаться механизм «перегибов». Его главной пружиной являлась статья 111 УК РСФСР, которая стала применяться «по отношению к работникам государственного, общественного (партийного? — В.Д.) и кооперативного аппарата», проявившим «расхлябанность, головотяпство, бездействие и халатность» (док. № 82 и др.). Авторы обзора крестьянских заявлений и жалоб во ВЦИК со всей определенностью сформулировали вывод об источнике насилия в деревне: «При таком нажиме сверху низовой аппарат не церемонится ни с кем: ему некогда, он не хочет сесть на скамью подсудимых за халатное отношение». Больше того, это начинали понимать и крестьяне. В том же обзоре сообщалось: «В некоторых заявлениях высказывается мысль о том, что эти "головотяпства мест" согласованы с центром» (док. № 115).

Как видим, объяснение «перегибов и извращений» при осуществлении партийно-государственной политики «головотяпством мест» в официальном языке появилось не в 1930 г., а с первых же шагов сталинской «революции сверху» весной 1928 г. Противоречие между словом и делом ставило исполнителей в двусмысленное и ложное положение. Не все могли выдержать это противоречие, о чем свидетельствует, в частности, публикуемое нами письмо в ЦКК от районного работника И.М.Савечина, откомандированного на хлебозаготовки в деревню и раздираемого противоречиями между тем, что пишут в газетах и в чем обвиняют исполнителей, с одной стороны, и что от них на деле требуют — с другой: «...приходишь в недоумение. Газета говорит одно, а на местах говорят совершенно другое». К 5 мая, когда писалось это письмо, задания по хлебозаготовкам были получены районом в четвертый раз: «...на сей раз никак невыполнимые. После всего этого можете, товарищи, судить: правильно ли, неправильно [ли] мы делаем... Но все равно нас обвинят в халатном отношении к работе». Савечин просил «высший парторган... написать мне все или плохое, или хорошее для того, чтобы рассеять мои верные или неверные мысли» (док. № 98). На совещании в ЦК 24 апреля представитель Курской губернии сообщил о том, что «...у нас некоторые работники от этой работы заболели. Есть... один работник, который... сидит в психиатрической больнице и все время составляет пятидневки, как они выполняются» (док. № 95).

Сталинская политика нуждалась в исполнителях, способных беспрекословно выполнить любое задание. Чистка кадров от неспособных принять такую систему отношений в партии, в государственном аппарате, как мы видели, началась уже в январе 1928 г., причем с самых «низовых» — с деревенских. Превращение ВКП(б) из политической партии в организацию командно-репрессивной системы, отличающейся жесткой подчиненностью нижестоящих органов вышестоящим, принятием директив и распоряжений верхов как боевых приказов, не подлежащих обсуждению, запрещением любой оппозиции к руководству. Уничтожение «объединенной оппозиции» было решающей предпосылкой для сталинской «революции сверху», однако в составе партийно-государственного руководства еще сохранялись силы, оказавшие сопротивление слому новой экономической политики и переходу к «чрезвычайным», то есть насильственным методам решения социально-экономических проблем, замене партийной и советской демократии (при всей ее специфике и ограниченности) командно-репрессивной диктатурой новой бюрократии, практически сталинским самовластием.

В сборнике публикуется ряд выступлений партийно-государственных работников разных уровней и рангов с анализом действительных последствий «чрезвычайщины» для деревни и для общества в целом, с принципиальным отрицанием насилия над крестьянством, в защиту новой экономической политики. К числу таких документов относится письмо С.И.Загуменного в январе 1928 г., выступление на партпленумах И.Ф.Кучмина в марте, ряда украинских работников в июне, и, как это ни покажется странным, полномочного представителя ОГПУ по Сибирскому краю Л.М.Заковского в июне (см. док. № 44, 110, 113, 117 и др.). О выступлении Заковского следует заметить, что в качестве деятеля ОГПУ он активно выполнял все требования обстоятельств и руководящих центров, хотя, как отмечалось выше, не был сторонником использования ОГПУ в деревенских репрессиях. В докладе на пленуме Сиб-крайкома ВКП(б) о политическом положении в деревне отрицательные последствия принудительных хлебозаготовок и применения 107 ст. были обрисованы Заковским настолько полно, что секретарь крайкома Р.И.Эйхе был вынужден выступить с возражениями (док. № 113).

Особый интерес среди публикуемых нами документов этого рода представляют три обращения в ЦК М.И.Фрумкина — старого большевика, активного участника революции, в 1928 г. замнаркома финансов СССР: это доклад от 19 января, о котором уже шла речь, письмо в Политбюро от 15 июня и записка в ЦК и ЦКК от 5 ноября (см. док. Mb 53, 110 и 134). Выдающееся значение этих документов выявляется при публикации их полных текстов в составе основных документов того времени. Выступления Фрумкина выделяют прежде всего конкретный анализ возможностей сельского хозяйства и пагубных последствий «чрезвычайщины», точность и смелость политических выводов, прежде всего необходимость «...вернуться к XIV и XV съездам», то есть вернуться к нэпу, решительно отбросив сталинские командно-репрессивные методы. «Установка, взятая в последнее время, — говорится в письме от 15 июня, — привела основные массы середнячества к беспросветности, бесперспективности. Всякий стимул улучшения живого и мертвого инвентаря, продуктивного скота парализуется опасением быть зачисленным в кулаки. В деревне царит подавленность, которая не может не отразиться на развитии хозяйства». Таков результат анализа сложившейся в деревне ситуации. Практический вывод из этого анализа актуален и для времени постсоветской аграрной реформы, когда разрушение действующих форм производства также проводится по идеологическим причинам, не считаясь с последствиями: «...дать себе ясный отчет, что каждый миллион пудов хлеба, от какой бы группы он ни поступил бы, укрепляет диктатуру пролетариата, индустриализацию, каждый потерянный миллион пудов хлеба ослабляет нас».

Важно отметить еще одно свидетельство Фрумкина: своим письмом он пытался «обратить внимание Политбюро на те моменты, которые заострены во внимании сотен и тысяч членов партии, о которых... говорят при каждой встрече» (док. № 110).

Политическое значение выступлений М.И.Фрумкина подтверждается тем, что они вызвали официальные ответы Молотова и Сталина. Молотовские ответы не публиковались прежде и поэтому мы их воспроизводим полностью. При оценке их содержания можно отметить,
во-первых, отсутствие реальных аргументов и, во-вторых, тональность начальственного разноса и политического разоблачения «правого уклониста» (док. № 58 и 112). Сталинский ответ от 20 июня 1928 г. был опубликован в «Сочинениях» и достаточно известен. Фрумкин представлен в нем защитником кулачества65. На обстоятельную записку с анализом статистического материала, свидетельствами последствий чрезвычайных мер и критическим анализом попыток решить зерновую проблему на путях создания в кратчайший срок совхозов и колхозов, представленную в ЦК и ЦКК 5 ноября 1928 г., ответом были партийные проработки и снятие с должности заместителя наркома финансов СССР.

Главную роль в сопротивлении сталинской «революции сверху» и слому новой экономической политики сыграли Н.И.Бухарин, А.И.Рыков, М.П.Томский и их сторонники. Их противостояние сталинизму началось намного раньше, но недооценивалось ими самими, поскольку все внимание и все силы были сосредоточены на борьбе с «левой оппозицией», покушавшейся, как им представлялось, на новую экономическую политику и союз с крестьянством. Далеко не все известно еще о положении и отношениях в высшем руководстве ВКП(б) в 1926—1927 гг., наверное, не все удасться выяснить и дальнейшим исследованиям, но мы видели, что на протяжении 1927 г. шли одно за другим столкновения между сталинской и бухаринской группами в высшем руководстве, не выходившие на поверхность, главным образом, из-за «совместной защиты» нэпа от «левых»... Возможность открытого обсуждения, а тем самым и коллективной разработки и корректировки политики, сохранялась до конца 1927 г., когда Бухарин и его сторонники, уступив сталинскому давлению, проголосовали за исключение из партии Л.Д.Троцкого, Г.Е.Зиновьева, Л.Б.Каменева и других лидеров «объединенной оппозиции». Это была трагическая ошибка и вина Бухарина, которые дорого стоили и партии, и самому Бухарину: в политическом руководстве исчез сложившийся «баланс сил», обеспечивавший постановку и обсуждение реальных проблем, возникавших перед обществом, возможность выбора политических решений. Сталинская группа получила безраздельное большинство, позволившее ей перейти к решительному слому режима внутрипартийной демократии, к установлению сталинского самовластия. С этого момента и сам Бухарин, и новая экономическая политика, которую он отстаивал, были обречены на поражение.

Именно тогда стала складываться «бухаринская альтернатива» — несталинский вариант осуществления индустриализации страны и социалистического преобразования крестьянской экономики, основанной на сохранении и развитии новой экономической политики. Однако столкновение и борьба буха-ринской и сталинской позиции не исчерпывалась вариантами решений тех задач, которые возникли перед страной к концу 20-х годов. За ними стояло нечто неизмеримо большее — принципиальные различия в понимании нового общества, его сущности, путей его созидания. За ними стояли также глубочайшие различия в отношении к целям и средствам, к власти и массам, к собственному назначению. Во всем этом противоборствующих разделяла пропасть. Л.Б.Каменев в своей злополучной записи разговора, имевшего место 11 июля 1928 г., был точен, передавая слова Бухарина: «Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами». И это действительно так.

Обратившись к бухаринским выступлениям накануне XV партсъезда и к решениям самого съезда, мы не найдем принципиальных перемен ни в трактовке пути к социализму, ни в направлении и характере политики. По существу, речь шла о продолжении и развитии (а не пересмотре) осуществлявшейся политики, в том числе в кооперировании деревни и в регулировании социально-классовых процессов. Объективно оценивая положение в деревне, Бухарин приходил к выводу, что в середине 20-х годов «кулак абсолютно вырос», но одновременно выросли и возможности «ограничения эксплуататорских тенденций со стороны кулака»6*'. В реализации этих возможностей и должно было состоять наступление на кулачество. Конкретно предполагалось: 1) «уточнение и улучшение» прогрессивно-подоходного обложения «в смысле уловления всех доходов кулаков»; 2) борьба с нарушениями национализации земли, прежде всего с куплей-продажей земельных наделов; 3) сокращение сроков аренды «для тех, кто не возделывает сам землю» (не более 3 — 6 лет); 4) «прекращение выделов на отруба», если они ведут к созданию хозяйства «кулацкого типа»; 5) «строгое соблюдение» законов о наемном труде в кулацких и крестьянских хозяйствах. Более последовательно и активно должна была проводиться линия на защиту интересов бедняцко-середняцких слоев при землеустройстве, в работе кооперации и т.п. Наконец, Бухарин высказался в поддержку давно обсуждавшегося решения о лишении кулака права голоса в земельных обществах67 — в крестьянских общинах. «Наступление вместе с середняком на кулака»6** само по себе должно было служить гарантией его «мирно-хозяйственного» характера.

В бухаринской интерпретации и была принята политика наступления на кулачество на XV съезде ВКП(б). Речь шла о том, чтобы «развивать дальше (!) наступление на кулака и принять ряд новых мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне»69. В самой формулировке подчеркивалась преемственность политики до и после съезда. В решениях разъяснялось, что ограничение роста капиталистических элементов призвано обеспечить их относительное сокращение при «возможном еще абсолютном росте». Сущность деревенской политики и здесь формулировалась в позитивном плане: «постоянное повышение материального и культурного уровня жизни беднейшего и среднего крестьянства при решительном ограничении эксплуататорских тенденций кулака» [70]. Ни в бухаринской постановке вопроса, ни в съездовских решениях не было ничего, что сулило бы через месяц-другой применение «чрезвычайных мер» — насильственного изъятия продукции, а подчас и средств производства, обысков, арестов и судов...

Хлебозаготовительный кризис зимы 1927 — 1928 г., конечно, создавал угрозу планам промышленного строительства, осложнял экономическое положение и в городе, и в деревне. Этим объясняется заявление Н.И.Бухарина на пленуме ЦК в июле 1928 г. о том, что «мы вынуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам». Однако там же содержится и заявление о том, что «мы могли бы прибегнуть к другим рецептам, если бы подумали гораздо раньше об этом, на несколько месяцев раньше...» (док. № 117). Думается, что предполагавшееся в июле—августе 1927 г. повышение цен на основные зерновые культуры могло бы послужить «рецептом», если не решения проблемы, то во всяком случае ее смягчения и, главное, сохранения доверия к политике хлебозаготовок в крестьянской среде.

По доступным источникам нет возможности конкретно проследить действительное отношение Бухарина и Рыкова к практике чрезвычайных мер на первоначальном этапе. Однако то немногое, что отразило их позицию в официальной документации, в сборник включено и отражает наличие двух линий мероприятий, наметившихся с самого начала в виде двух комплексов директив — от 24 декабря 1927 г. и от 5—14 января 1928 г. Первый из них, как мы видели, включал главным образом систему экстренных экономических мер, не разрушавших нэп, второй — был ориентирован на решительное и преимущественное использование административно-репрессивных мер. 20 января СТО, председателем которого был А.И.Рыков, принял постановление о плане хлебозаготовок на январь —март и о разработке мер по их усилению. В то же время Госплан СССР и союзный Наркомторг обязывались представить в первой половине марта доклады «о подготовке хлебной кампании 1928/29 г.», причем «специально разработать вопросы об усилении стимулов предложения хлеба и о методах заготовок хлеба» (док. № 59).

13 февраля опросом членов Политбюро был принят текст директивного письма местным парторганизациям «Первые итоги заготовительной кампании...», о противоречиях в содержании которого уже говорилось. В публикуемом документе сообщается, что проект директив был выработан «комиссией т. Рыкова» (см. док. № 70). Ознакомление с материалами к данному заседанию Политбюро обнаруживает, во-первых, состав комиссии — Рыков, Сталин, Молотов, Микоян и Бухарин, голосование в которой заведомо обеспечивало одобрение сталинской позиции, а на деле и единогласие, во-вторых, сохранившиеся тексты документа, подготовленные Микояном не несут никаких следов участия других членов комиссии71. Между тем, цитированные выше слова Молотова на совещании 24 апреля 1928 г. в ЦК о том, что они «не могли пойти на расширение применения 107 статьи» относятся именно к тексту директив, разработанных комиссией Рыкова и повысивших норму неподсудных хлебных запасов в крестьянском хозяйстве с 1 800 до 2 000 пудов. Наконец, разосланные в конце марта распоряжения НКЮ и ОГПУ о необходимости исправления и недопущении впредь «перегибов и извращений» при проведении хлебозаготовительной, налоговой и т.п. кампаний, отражали позицию Рыкова, как главы правительства СССР.

Коренные расхождения в позициях Н.И.Бухарина и И.В.Сталина открыто выявились при первом же обсуждении итогов трудной зимы 1928 г. на апрельском пленуме ЦК ВКП(б). Характер и объем настоящего издания не позволяют публиковать материалы партийных пленумов. В данном случае мы можем оценить столкнувшиеся позиции по выступлениям Бухарина и Сталина после апрельского пленума, опубликованным «Правдой» 18 и 19 апреля. Для Сталина кризис хлебозаготовок объясняется выступлением выросшего и окрепшего в условиях нэпа кулачества против Советской власти, так же как «шахтинское дело» (первый неправедный судебный процесс над «вредителями») было якобы свидетельством выступления против Советской власти технической интеллигенции — агентуры мирового капитала. Вообще все трудности создавались врагами. «Мы имеем врагов внутренних. Мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать ни на одну минуту», — так формулировался обобщающий сталинский вывод о том, что происходило в стране. Соответственно этому, средства преодоления трудностей заключались в беспощадном уничтожении «классовых врагов», среди которых на первом месте стояли кулаки [72].

Бухарин при анализе тех же явлений делал акцент на имевшихся недостатках и ошибках в работе власти: «Мы знаем, что главнейшие рычаги хозяйственного воздействия находятся в наших руках и овладение этими рычагами делает нас непобедимыми с точки зрения внутренних отношений, если только мы не будем делать крупных ошибок. Кулак же представляет опасную силу в первую очередь постольку, поскольку он использует наши ошибки». Уроки зимы 1928 г. он видел в том, что она выявила недостатки, лежащие в сфере управления обществом — «в нас самих»7^. Отсюда и альтернатива: сталинской линии перенесения центра тяжести на насилие в борьбе с врагами (если их не было, то они создавались с помощью чрезвычайных мер и «дел» вроде «шахтинского»), на административно-волевые методы вообще противостояла бухаринская линия на совершенствование работы партии и государства, на осуществление индустриализации страны и кооперирование сельского хозяйства в меру созревания объективных и субъективных условий, при сохранении и совершенствовании экономического механизма, складывавшегося в годы нэпа.

Первое открытое изложение двух принципиально различных позиций не привело к корректировке партийно-государственной политики. Напротив, сталинское выступление послужило идеологическим обоснованием для новой волны «чрезвычайщины», еще более разрушительной и еще менее результативной, вызвавшей в разгар весенних посевных работ резкое усиление крестьянских протестов, а вместе с тем и рост критических настроений в партии. Письмо Фрумкина было лишь одним из проявлений критики в адрес новой политики. Еще более выразительным было письмо Бухарина Сталину от 1 — 2 июня 1928 г.: «...мы и вся партия, — говорилось там, — не имеем никакого целостного плана. Действуем, хуже, чем сверхэмпирики грубейшего образца». Из письма мы узнаем, что Бухарин «делал робкие попытки еще до пленума (апрельского — В.Д.) поставить общие вопросы. Их провалили». Он констатирует, что чрезвычайные меры «уже превратились, переросли в новую политическую линию, отличную от линии XV съезда». В этой связи давался перечень важнейших вопросов, без ответа на которые невозможно проведение сколько-нибудь продуманной политики. «Если все дело в кулаке, то как же с 900 миллионами, которые теперь признаются мифическими? — спрашивал Бухарин. — А если хлеба у нас вообще мало, то как же нас «регульнул» кулак? Если все спасение в колхозах, то откуда деньги на их машинизацию? И правильно ли вообще, что колхозы у нас должны расти на нищете и дроблении? Остается ли курс на вовлечение мелких сбережений или устарел? На подъем индивидуальных хозяйств или это тоже устарело? В чем ошибка Ив. Ник. Смирнова, которую ты критиковал в свое время, в свете новых фактов? И т.д. и т.п.» [74].

Перед нами узловые вопросы аграрной политики, решение которых предопределяло весь ход общественного развития, все направления и сам характер деятельности партии и государства. Вопросы, которые ставил Бухарин, уже содержали в себе вполне определенные ответы, ибо они относились к выявившимся и стремительно нараставшим противоречиям осуществлявшейся политики — противоречиям с действительным положением в стране. К июлю 1928 г. даже тем, кто не знал истории с хлебофуражным балансом, стало ясно, что «хлеба у нас вообще мало» и что кулацкая «хлебная стачка» не могла породить кризис хлебозаготовок, а тем не менее сталинская установка на борьбу с кулаком и на коллективизацию становилась определяющей генеральную линию, отодвигала в сторону и даже отменяла и развитие кооперации («курс на вовлечение мелких сбережений») и «подъем индивидуальных хозяйств». С этим именно связан и вопрос об ошибке И.Н.Смирнова, выдвигавшего еще в 1925 г. предложение о переходе к коллективизации крестьянских хозяйств, подвергшегося сокрушительной критике со стороны Сталина и исключенного из партии в конце 1927 г. как активного деятеля «объединенной оппозиции».

Не получил Бухарин ответа на свои вопросы, не были услышаны и его настоятельные предложения разработать план «кампании к осени», т.е. план проведения хлебозаготовок, осеннего сева и т.п.

В сборнике помещены обширные тексты выступлений Сталина, Бухарина и Молотова на июльском пленуме ЦК ВКП(б). Это исключение из общего правила связано прежде всего с тем, что завершался первый акт деревенской трагедии, на пленуме были приняты меры к возрождению новой экономической политики и нормализации обстановки в деревне. Из названных трех выступлений раньше было опубликовано только сталинское, да и то в сильно сокращенном и исправленном виде. Выступления Бухарина и Молотова ранее не публиковались.

Казалось, восторжествовала позиция Бухарина и его сторонников: отменялись чрезвычайные меры, подтверждалось сохранение нэпа, прежде всего установки на подъем мелких и средних индивидуальных крестьянских хозяйств, на широкое использование и развитие товарно-рыночных связей в экономике. Были даже повышены (хотя и незначительно) заготовительные цены на хлеб. Большая часть резолюции пленума «Политика хлебозаготовок в связи с общим хозяйственным положением»7^ была написана рукой Бухарина. Однако, как потом с горечью писал он сам: «Резолюция июльского пленума — в части отношения к индивидуальному середняцко-бедняцкому хозяйству — на деле осталась только «литературным произведением» [76].

Во-первых, уже на самом пленуме сталинской группе удалось выхолостить критику своей политики в деревне, представить эту критику излишне заостренной и чрезмерной. Особую роль в этом сыграли сталинские назначенцы с мест — секретари краевых и областных партийных комитетов зерновой полосы, выступившие с ответом на «разговоры» об ухудшении настроений в деревне, доходившем до открытых демонстраций и вооруженных восстаний, о начавшемся сокращении посевных площадей под зерновыми культурами. А.А.Андреев, ничего фактически не отрицая, заявлял, что «все товарищи, работающие со мной на Северном Кавказе», не считают возможным «делать какие-нибудь пессимистические выводы насчет того, что мы имеем в деревне... будто бы какой-то сплошной антисоветский фронт». Он разъяснял, что «обострило у нас положение» не насилие при проведении хлебозаготовок, а «громадное поражение озимого клина» (в результате вымерзания посевов бесснежной зимой). М.М.Хатаевич решился на прямое очковтирательсто, утверждая, что в средневолжской деревне после чрезвычайных мер все стало «много лучше, чем в прошлом году», что в целом по области «посевные площади... выросли на 15,6%, а в Оренбуржье — на 30%». В этом же духе высказались Б.П.Шеболдаев (Нижняя Волга), Ф.И.Голощекин (Казахстан) и некоторые другие [77]. Критике «чрезвычайщины» противостояла не сила логики аргументов и фактов, а сила дезинформации и «организационной машины».

Во-вторых, с самого начала «революции сверху» выявилась одна из важнейших особенностей сталинской политики: на практике осуществлялось отнюдь не то, что было принято руководящими (по уставу) партийными органами. Именно в связи с судьбой решений июльского пленума ЦК Бухарин заявил на заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК 30 января 1929 г., что «фактическая линия проводится вопреки этим резолюциям, по инструкциям и речам товарищей, по-своему понимающих обстановку» (док. № 156).

В речи Сталина на июльском пленуме, где говорилось об отмене чрезвычайных мер, как о чем-то само собою разумеющемся, было дано идеологическое обоснование их неизбежности и необходимости, предопределившее главное содержание всей последующей сталинской политики в деревне. Во-первых, сохранение и использование в целях индустриализации страны «ножниц цен», при которых крестьянство «переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары от промышленности... и недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты... Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе и крестьянство. Это есть нечто вроде "дани", нечто вроде сверхналога...» (док. № 117). Истинный смысл сталинского «лозунга дани», взимаемого с крестьянства в пользу индустриализации, был проанализирован в заявлении Бухарина от 30 января и заявлении Бухарина, Рыкова и Томского от 9 февраля 1929 г. Бухаринская расшифровка дани как «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» была и теоретически, и политически вполне обоснованной. В самом деле, нельзя иначе назвать систему изъятия продукции у самостоятельного производителя посредством насильственных (вплоть до применения военной силы) заготовок и обложения непосильными налогами. «Дань есть категория, ничего общего не имеющая с социалистическим строительством», — утверждал Бухарин. Эта принципиальная оценка получила дальнейшее развитие в заявлении трех: «Дань есть категория эксплуататорского хозяйства. Если крестьянин платит дань, значит он данник, эксплуатируемый и угнетенный, значит он, с точки зрения государства — не гражданин, а подданный». Обращалось внимание на то, что Сталин «не только приравнял отношения пролетариата и крестьянства к отношениям эксплуататорского типа, но взял наиболее жесткую форму эксплуатации («дань») (док. № 156 и 157).

Бухарин и его сторонники понимали, что в условиях индустриализации крестьянину неизбежно приходится переплачивать в пользу промышленности — «это возможно будет еще долгое время, хотя мы должны напрячь все усилия к быстрой ликвидации такого положения». В заявлении трех напоминались ленинские определения тягот деревни в пользу города как «ссуды», «кредита», подлежащих оплате78, и решительно отвергалась система дани. «Можно ли соучастие крестьянства в строительстве промышленности обозначать как дань?», — спрашивали они. И отвечали: «Это вздорно, неграмотно и политически опасно. Какой же союз с середняком можно наладить, если считать его за данника?... Если смотреть на дело с точки зрения дани, тогда, разумеется, нечего заботиться ни о мере обложения, ни о снабжении деревни и т.д.». Лозунг дани, отмечалось в заявлении, воспринимался «как идеологическое увековечивание» чрезвычайных мер (док. № 157).

Второе идеологическое «открытие» Сталина на июльском пленуме ЦК ВКП(б) состояло в утверждении о все большем обострении классовой борьбы на пути общества к социализму: «...по мере нашего продвижения вперед, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а Советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперед рабочего класса и основных масс крестьянства» (док. № 117).

Истинная суть сталинского «открытия» была понята и обнажена во всей ее неприглядности Н.И.Бухариным. Приведем здесь его высказывание по этому поводу из речи на апрельском Пленуме ЦК в 1929 г.: «Это странная — чтобы не сказать больше — «теория»... провозглашает такой тезис, что чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов не будет!» Говорил Бухарин и о том, к каким действительным последствиям неизбежно ведет сталинская политика обострения классовой борьбы: «... у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми»79. Этот вывод был, к сожалению, пророческим: сталинская «революция сверху» сопровождалась и фактической гражданской войной против крестьянства, и голодом, унесшим миллионы жизней.

Обстоятельность характеристики документов сборника о хлебозаготовках зимы и весны 1928 г., явившихся первым актом деревенской трагедии, связана с тем, что в них с достаточной конкретностью и ясностью раскрываются и складывание критической ситуации в деревне, и намечавшиеся варианты ее преодоления, и ввод в действие командно-репрессивного механизма, и взаимодействие «чрезвычайных мер», «головотяпства мест» и «перегибов»... Все то новое и в жизни, и в языке деревни, что мы привыкли связывать с событиями начала 1930 г., мы находим в документах, относящихся к началу 1928 г. И отнюдь не в зародышевом состоянии, хотя масштабы их в 1928 и 1930 гг. были, естественно, совершенно различны. Ставшая сразу знаменитой 107 статья УК положила начало раскулачиванию в деревне. И хотя после июльского пленума многие из пострадавших возвратились домой и смогли вернуть часть конфискованного имущества, они не смогли в полной мере восстановить свое хозяйство. Раскулачивание началось...

Последующие комплексы документов, связанных с хлебозаготовками, мы не имеем возможности рассматривать с подобной обстоятельностью. Мы вернемся к ним в связи со следующим этапом раскулачивания в апреле—июне 1929 г. Здесь же перейдем к краткой характеристике документов о коллективизации крестьянских хозяйств, которой было суждено в дальнейшем — с зимы 1929—1930 гг. — стать основой всей деревенской трагедии.

Советской историографии официальной идеологией была навязана связь широкого развертывания колхозного строительства с решениями XV партсъезда, который даже именовался «съездом коллективизации» (по аналогии с XIV съездом — «съездом индустриализации»). На самом деле более позднее определение принятых XV съездом решений по вопросам сельского хозяйства как «курса на коллективизацию» просто приводило трактовку этих решений в соответствие с последующей практикой и придавало решительность и главенствование тому, что в решениях съезда занимало достаточно скромное место. Речь шла о более широком и направленном кооперативном развитии деревни «как через процесс обращения, так все больше и через реорганизацию и объединение самого производства — в крупное обобществленное хозяйство на основе новой техники (электрификация и т.д.)». Съезд отдавал себе отчет в том, что в реальной деревне налицо имелись лишь «ростки обобществленного сельскохозяйственного труда»^0.

По данным кооперативных организаций, на 1 октября 1927 г. по Союзу ССР имелось 17 267 колхозов (товариществ по общественной обработке земли, артелей и коммун), объединявших до 400 тыс. крестьянских хозяйств (около 1,5% их общего количества). Ростки обобществленного труда имелись и в более широкой сети простейших производственных кооперативов — машинных, семеноводческих, мелиоративных и др. Официально зарегистрированных товариществ этого типа насчитывалось 18 555, а участвовавших в них крестьянских хозяйств — 700 тыс. (около 3%)81. В условиях экономического роста, механизации труда, внедрения интенсивной агрикультуры простейшие производственные кооперативы могли послужить своеобразной переходной формой между мелкими единоличными хозяйствами и крупными коллективными. Однако для этого нужно было время и значительные средства, особенно для технического переоснащения крестьянского труда.

В условиях социально-экономического расслоения деревни, которое не могло быть устранено уравнительными переделами земли и мерами государственной помощи, коллективные формы хозяйства привлекали в наибольшей мере бедняцкие слои населения, не имевшие или почти не имевшие необходимых средств производства, рабочего скота в первую очередь. Вполне естественно, что колхозное движение в послереволюционной деревне имело специфический бедняцкий облик. Это обстоятельство определило и постановку колхозного вопроса в документах Комиссии по подготовке тезисов о работе в деревне для XV партсъезда. Речь шла не о самостоятельной, а тем более не о главной задаче аграрной политики, а о подготовке «условий к более широкому развитию коллективизации и крупного хозяйства в деревне». Из целевых установок организации колхозов называлось прежде всего «ограничение капиталистической эксплуатации», относящейся именно к беднейшим слоям населения (см. док. № 11 и 12).

Курс на коллективизацию вырастал из практики «чрезвычайных» хлебозаготовок и с самого начала был подчинен их задачам, а не задачам глубочайшего преобразования условий жизни и труда основной массы населения, ее перехода к новым общественным отношениям (см. док. № 70, 71, 73 и др.). Характерно, что команда о создании новых и о включении существующих колхозов в практические задачи местных организаций была дана в директивном письме ЦК «О весенней посевной кампании» от 1 марта 1928 г. И дана была директива о коллективизации на языке «чрезвычайщины»: «ЦК подчеркивает, что вся работа местных парторганизаций по проведению посевной кампании будет расцениваться в зависимости от успехов в деле расширения посевов и коллективизации крестьянских хозяйств» (см. док. № 74).

Приравнивание весенней посевной кампании 1928 г., включая организацию колхозов, к «чрезвычайным» хлебозаготовкам в работе партийно-государственного аппарата подтверждается прежде всего конкретной практикой — главным средством решения задач и здесь был нажим (при некоторых различиях в его форме и степени). Приведем свидетельство из Сталинградской губернии: «...заведующий Котельниковским районным земельным отделом заявил: "Что ни день, то телеграмма от окружного земельного управления и по партийной линии — создавай колхозы. Ну и гнали в ударном порядке. Вот теперь и расхлебывай". Многие из них "[не]надежны", останется от них малая часть. Одного агронома представитель окружного земельного управления так информировал: "Раз по плану стоит организовать шесть артелей, так надо и организовать. Если уже на крайний случай из шести пять развалятся, то все же одна останется"» (см. док. № 131). Немало подобной информации поступало и из других районов страны.

Важно, однако, отметить, что «чрезвычайщина» весенней посевной кампании и ставшая ее частью организация колхозов, не была всего лишь практикой мест. Она была не только порождена партийной директивой, но даже юридически оформлена специальным циркуляром Наркомюста РСФСР (а значит и аналогичными документами юридических ведомств других республик). Совершенно секретный циркуляр «О работе органов юстиции в период весенней посевной кампании» от 19 марта 1928 г. требовал «...такого же темпа работы, такой же мобилизации всех сил, как и при проведении хлебозаготовительной кампании... Необходимо вести решительную борьбу со всеми случаями расхлябанности, волокиты и бездействия в органах, на которые возложено непосредственное проведение и обслуживание кампании (земорганы, кооперативы, общества сельхозкредита и т.п.).

...Применяйте те же методы (!) выявления преступной небрежности и разгильдяйства советских органов и антисоветской работы кулачества и обеспечьте четкую работу судебно-следственных органов в смысле быстрого продвижения дел и применения надлежащей репрессии». Этот красноречивый документ был подписан наркомом юстиции и главным прокурором республики Н.М.Ян-соном (док. № 79. См. также док. № 82, 96, 97, 107). В этом ряду документов должно быть названо и постановление Наркомторга СССР от 14 мая 1928 г., устанавливавшее, что «все товарные излишки колхозов (как и совхозов. — В.Д.) по зерновым культурам рядового посева и маслосеменам урожая 1928 г.» должны сдаваться кооперативным центрам, работающим по договорам с госзаготовителями (док. № 100). Ознакомление с этими документами и сведениями о том, что происходило тогда в деревне, объясняет и распространенные в партийной среде требования «Вернуться к XIV и XV съездам» (док. № 110 и 134), и связь курса на коллективизацию с хлебозаготовками, сразу же придавших «чрезвычайный» характер и работе по организации колхозов.

В советской историографии, в том числе и пишущим эти строки, 1928 — 1929 гг. выделялись в «период непосредственной подготовки коллективизации», которому уделялось особенное, может быть наибольшее внимание, поскольку «перегибы и извращения» еще не приняли характер прямого насилия и не исчерпывали практики колхозного строительства, поскольку еще сохранялся известный простор для поиска путей и форм организации крупного коллективного производства в сельском хозяйстве. «Чрезвычайщина» оказывала, конечно, извращающее влияние, но, тем не менее, еще продолжалось развитие кооперации, широко использовались возможности организации простейших производственных объединений и различных форм коллективного хозяйства— тозов, артелей и коммун. Начавшееся создание тракторных колонн и машинно-тракторных станций открывало пути ускорения технического перевооружения сельскохозяйственного труда.

Не удивительно, что и в исследованиях, и в документальных публикациях кооперативно-колхозное строительство 1928—1929 годов получило довольно широкое, а с учетом литературы 80 —90-х годов и разностороннее освещение. В Приложении к настоящему сборнику дана полная библиография документальных изданий по истории коллективизации за последние 40 лет. Обращение к названным там публикациям дает большой конкретный материал о росте, «приливах и отливах» колхозного движения в 1928 — 1929 гг. Это позволило составителям ограничиться включением в настоящий сборник обобщающих документов, дающих представление о ходе и результатах процесса коллективизации в целом. Для 1927/28 г. это — доклад НК РКИ СССР правительству о состоянии и перспективах колхозного строительства от 11 сентября 1928 г. и Сводка материалов Отдела по работе в деревне ЦК ВКП(б) по этой же теме, датируемая по их содержанию концом октября 1928 г. (док. № 124 и 131). Их отличает полнота (на соответствующую дату) и достоверность сведений, аналитический характер содержания, затрагивающего не только вопросы объединения крестьян в колхозы, но и организации их производства. Отметим в этой связи особенность документальных источников о коллективизации в 1928 — 1930 гг., да и в последующие годы: и составители документов, и те, кому эти документы были адресованы, интересовались тогда почти исключительно объединением крестьянских хозяйств в колхозы и практически утрачивали к ним интерес как только крестьянин проходил через колхозные ворота. Поэтому так мало отложилось в архивах и библиотеках материалов о внутренней жизни колхозов тех лет, даже об их производственной деятельности, об организации труда и распределения.

Документы 1928 г. еще несут в себе заряд серьезной критики практики и результатов осуществляемой политики. В первом из названных документов мы находим очень важный вывод о том, что главнейшей задачей на дальнейшее должно быть не создание новых колхозов, не увеличение их численности, а «организационное и хозяйственное закрепление всех организованных до сего времени коллективных объединений... Но если мы этого не сделаем, мы рискуем скомпрометировать самую идею коллективизации в глазах крестьянства и на долгие годы затормозить дальнейшее развитие колхозного строительства» (док. № 124). То же можно прочесть и во втором документе: «Если мы не закрепим достигнутых в этом году успехов, то можем подорвать и дальнейший количественный рост коллективизации» (док. № 131). Дополнением к этим, основным по колхозной теме, документам является справка об организации и работе кооперативных тракторных колонн в 1928 г., убедительно продемонстрировавших эффективность связи хозяйственной реорганизации с технической реконструкцией, перспективу создания действительно крупного коллективного хозяйства на новой машинно-тракторной базе (см. док. № 135).

Особенное место среди документов этой группы занимает «Докладная записка Отдела о работе в деревне ЦК ВКП(б) о взаимоотношениях сельсоветов и земельных обществ» (октябрь 1928 г.). Как известно, земельное общество 20-х годов представляло собой традиционное российское сельское общество — крестьянскую общину, из ведения которой были исключены и переданы сельскому совету функции местного управления и налогового обложения. Формально в ведении земобществ оставалось регулирование землепользования крестьянских хозяйств, объединенных соседством по селениям или группам селений. В действительности же использование земли как основы крестьянского хозяйства придавало решающее значение в сельской жизни именно общине. Не случайно, в дореволюционное время, когда община была универсальным органом местного крестьянского самоуправления, интегрированным к тому же в систему государственного управления, ее чаще всего называли земельной. В публикуемом документе сельсоветы в массе своей характеризуются «как административный орган» (точнее было бы сказать как фискально-административный), а земобщества «как хозяйственная организация», что усиливает ее «влияние и на разрешение других нехозяйственных вопросов, создавая порой своеобразное положение "двоевластия" и даже "подменяет непосредственную работу сельсоветов"» (док. № 132).

На протяжении 1927—1928 гг. был осуществлен ряд государственных мероприятий, направленных на подчинение земобществ сельсоветам, в частности, уже упоминавшееся решение о передаче средств самообложения (одного из источников общинных средств) в распоряжение сельсоветов. Докладная записка Отдела по работе в деревне была представлена Оргбюро ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой «Основных начал землепользования и землеустройства», которые радикально облегчали переход к колхозному землепользованию и обеспечивали ему значительные преимущества. В числе нововведений не последнее место занимало прямое подчинение земобществ сельсоветам, которым поручалось «руководство работой», «утверждение постановлений» и т.п. В декабре 1928 г. «Основные начала...» стали законом8"*.

Как свидетельствует рассматриваемый документ, уже осенью 1928 г. в среде партийно-государственного руководства выдвигается требование «немедленной ликвидации земобществ». В этом нет ничего удивительного: община как самоуправляющееся соседское объединение крестьян всегда служила организацией их самозащиты в отношениях с государством, даже будучи интегрированной в систему государственного управления, как это было в дореволюционной России. «Чрезвычайщина» во всех ее видах (хлебозаготовки, сборы налогов и самообложения, распространение госзаймов и т.п.) с самого начала столкнулась с сопротивлением, которому община придавала организованный характер. Именно сходы, в которых на равных правах участвовали все члены земельных обществ, были местом массовых выступлений против насильственных действий власти. Рост массовых крестьянских выступлений, обнаружившийся с самого начала 1928 г., поставил перед сталинским руководством проблему ликвидации земобществ, также как в 1905 — 1907 гг. активная роль общины в революционном крестьянском движении вызвала антиобщинную аграрную реформу Столыпина. Тем более важно отметить осторожную позицию Отдела по работе в деревне, выступившего против «немедленной ликвидации земобществ, выполняющих определенные полезные хозяйственные функции», и пытавшегося ставить «конкретные задачи по использованию земельного общества, в значительной мере связанного с общинным землеиспользованием, в целях усиления производственного кооперирования путем все большего внедрения в деревне кооперативной формы обслуживания тех хозяйственных нужд, которые ныне обслуживаются земельным обществом» (док. № 132)... Подобные проекты можно было предлагать осенью 1928 г., когда еще никто не предполагал возможность «сплошной коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса». В 1930 — 1931 гг., когда развернулась коллективизация по-сталински, земельные общества были ликвидированы [83].

Записка Отдела по работе в деревне представляет значительный интерес в свете давних споров о роли крестьянской общины в коллективизации сельского хозяйства: являлась ли община ступенью «для перехода в высшую форму» и даже «опорным пунктом социалистического преобразования сельского хозяйства», или же ее сущность как традиционной соседской организации крестьян вступила «в непримиримое противоречие с революционным характером и темпом ломки единоличного крестьянского землепользования». При этом, естественно, не отрицалось значение «традиции коллективизма и взаимопомощи, простейших форм трудовой кооперации» и т.п.8** Сейчас мы добавим к ним еще такой мощный фактор как общинный архетип русской ментальности. Однако ничто из сказанного не сделало крестьянскую общину ни исходной, ни тем более переходной формой коллективизации крестьянских хозяйств по-сталински.

Документы осени 1928 г., подводившие итог первой кампании по коллективизации и сформулировавшие уроки практического опыта, были проигнорированы. Их просто не заметили. Установка на форсирование коллективизации посредством нажима не только сохранилась, но усиливалась, не считаясь с возможностями технического и агрикультурного развития, а главное — с готовностью самих крестьян к объединению в коллективном хозяйстве.

Итогам коллективизации к осени 1929 г. посвящены заключительные документы сборника, среди которых мы не могли не дать извлечения из знаменитой статьи И.В.Сталина «Год великого перелома» (док. № 265). В прямом противоречии с действительностью там утверждалось, что в колхозы пошел середняк, что началось «массовое колхозное движение», свидетельствующее об уже свершившемся «великом переломе», хотя по данным ЦСУ, на 1 октября 1929 г. в колхозах состояло всего 7,6% крестьянских хозяйств85. Сталинская статья определила содержание доклада Г.Н.Каминского «Об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства», а еще более выступления В.М.Молотова на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 14 — 15 ноября 1929 г. Молотов заявил, что летом 1930 г. «коллективизирован будет Северный Кавказ, и не одна только эта область», а «основные наши районы»..., что успешные хлебозаготовки позволили создать «хлебный запас» («90 млн пудов хлеба в неприкосновенном запасе», то есть сверх необходимых годовых расходов!), что весной 1930 г. «мы будем иметь исключительно благоприятный для сельского хозяйства период, такой период, который у нас еще не бывал». Со странным пафосом он восклицал: «...вы подумайте, если большевистская партия будет направлять все свои силы на посевную кампанию. Это будет черт его знает, что такое!» (см. док. № 270—271).

Тем не менее на пленуме прозвучала и реалистическая информация: С.И.Сырцов, тогда еще весьма активный сторонник сталинской политики (но скоро оказавшийся в оппозиции), в своем выступлении привел свидетельства с мест, в частности из Хоперского округа — первого округа сплошной коллективизации, о «перегибах и извращениях» при организации колхозов. Сообщение о практике начинавшейся «сплошной коллективизации» было прервано сталинской репликой: «Что же Вы хотите, все "предварительно" организовать?» (курсив мой. — В.Д.) (док. № 272).

Этой знаменательной фразой из стенограммы ноябрьского пленума ЦК ВКП(б) заканчивается последний документ, публикуемый в настоящем сборнике. Она очень точно подводит черту прошедшему времени и обозначает начало новому. В самом деле, нэп со стихией рыночных отношений требовал «предварительной организации» кооперативного развития, создания целой лестницы переходных ступеней на пути крестьян от мелкого индивидуального хозяйства к крупному коллективному. Политика командно-репрессивной системы при решении задач, даже если они связаны с судьбами миллионов людей, в «предварительной организации» не нуждалась. Она представляла собой крайний вариант волюнтаризма.

Сталинское объявление «Великого перелома» не подводило итогов году минувшему — 1928/29-му, а декларировало ломку жизни страны в году предстоящем — 1929/30-м, которому в нашем издании посвящен следующий том. Что же касается 1928/29 г., то он был прямым продолжением и нагнетанием той «чрезвычайщины», которая ведет свое начало с первых дней января 1928 г. Ослабление государственного насилия над крестьянством после июльского пленума ЦК выразилось в некотором повышении заготовительных цен на хлеб, освобождении из мест заключения середняков и бедняков, осужденных по статье 107 УК, а также в повторяющихся циркулярах НКЮста о недопущении нарушений законности в практике хлебозаготовок (см. док. № 118, 120, 126 и др.). Однако даже в относительно благополучные первые месяцы хлебозаготовок из урожая 1928 г. «перегибы и извращения» не прекращались, о чем свидетельствовали и повторяющиеся циркуляры юридических органов, и продолжающиеся массовые крестьянские выступления с протестами, которые без крайней необходимости не случаются.

«Чрезвычайщина» продолжала тяготеть над крестьянством. И после июльского пленума ЦК оно не поверило в перспективность индивидуального хозяйствования и стало свертывать производство до уровня потребностей семьи и хозяйства. Об этом свидетельствуют публикуемые в сборнике сводки ОГПУ, обзоры о «крестьянских настроениях» в армии и весьма убедительное письмо Сталину от В.Г.Яковенко — активного участника революции, побывавшего наркомом земледелия РСФСР и сохранившего связи с родным краем (см. док. № 129).

В июле 1928 г. сталинское руководство отменило «чрезвычайные меры» на время и лишь ожидало момента для их возобновления, ничего не предпринимая для преодоления последствий «чрезвычайщины» и исправления «крестьянских настроений». Сознательная бездеятельность власти в практическом осуществлении аграрной политики, принятой на июльском пленуме, вынудила Н.И.Бухарина, А.И.Рыкова и М.П.Томского потребовать отставки накануне пленума ЦК ВКП(б) в ноябре 1928 г. в знак протеста и в качестве последнего средства отстаивания своих позиций. В заявлении от 30 января 1929 г. Бухарин напоминал о событиях минувшей осени: «Перед ноябрьским пленумом я повторно, в третий, в десятый раз говорил о крайне тревожном положении и с перспективами хлебозаготовок, и с вопросом о посевных площадях, предсказывая воспроизводство трудностей и даже их обострение, если не сделать ударения на хозяйственно-политический мир с середняком. Мне отвечали, что на Украине, например, крестьяне с фонарями, с величайшим энтузиазмом, по ночам распахивают поля, и что только маловеры, паникеры и т.д. думают иначе. Все же удалось и здесь после огромной борьбы принять общую резолюцию, существенным пунктом которой было место: одной из центральных задач является стимулирование индивидуального бедняцко-середняцкого хозяйства. Однако после принятия резолюции (единогласно принятой...) "практика" и вся кампания пошли по другому руслу: вышеупомянутое место «выскочило». О нем "забыли"... В результате... мы имеем значительное сокращение озимых (данные ЦСУ — по всему СССР на 5%, по Украине — до 12%) и тяжелейший хлебный кризис, плюс тяжелое положение с иностранными платежами...» (док. № 156).

А.И.Рыков и М.П.Томский присоединились к этому заявлению и тем самым подтвердили сказанное в нем. Еще более обстоятельно и четко противоборствующие взгляды на положение в стране и пути дальнейшего развития были изложены в заявлении Бухарина, Рыкова и Томского от 9 февраля 1929 г. Их позиция исходила из последовательно проводимого принципа: «...по отношению к мелким и мельчайшим крестьянским хозяйствам пролетариат ведет политику не "вытеснения", не "пожирания", не разорения, а подъема и социалистической переделки» (док. № 157). Все их выступления 1928 — 1929 гг. противостояли сталинскому курсу на слом нэпа и широкое использование административно-репрессивных мер по отношению к крестьянству, отстаивали идеи осуществления социалистических преобразований в интересах трудящихся, их сознательными усилиями.

Будем надеяться на полную публикацию материалов пленумов ЦК ВКП(б) и сопутствующих им материалов за 1928 — 1929 гг., что позволит, наконец, раскрыть процесс ломки нэпа как экономической системы и как государственной политики. Изучавшаяся часть документов, опубликованных раньше и публикуемых в данном сборнике, позволяет говорить о том, что сопротивление группы Н.И.Бухарина имело реальное значение, что именно оно задержало утверждение в деревне режима «чрезвычайщины» с его катастрофическими последствиями, которые будут раскрываться документами последующих томов нашего издания.

Новая волна «чрезвычайщины» на хлебозаготовках в деревне стала подниматься в ноябре 1928 г. после завершения упоминавшегося пленума ЦК с его компромиссными решениями, «навязанными» бухаринской группой. Первая директива о мероприятиях по усилению хлебозаготовок была принята 29 ноября 1928 г. от имени ЦК и СНК и рассылалась за подписями Рыкова и Сталина. По составу намечаемых мероприятий директива не выходила за рамки нэпа (как и цюрупинские от 24 декабря 1927 г.), завершалась напоминанием о совершившемся переходе «в текущую кампанию на нормальные методы заготовок». И тут же требовала от местных организаций «обеспечить этими методами во что бы то ни стало выполнение намеченного годового плана хлебозаготовок» (курсив мой. — В.Д.). Это кричащее противоречие между «нормальными методами» и «во что бы то ни стало» снималось конкретным указанием: «выполнение намеченного годового плана... может быть обеспечено лишь при безусловном проведении намеченных заготовительных планов на ноябрь и декабрь» {док. № 138). Если учесть, что директива начиналась сообщением о «резком падении заготовок в ноябре» и была датирована 29 ноября, то станет ясно: механизм «перегибов и извращений», не останавливавшийся и в июле —ноябре, должен был заработать с утроенной энергией.

Еще до общей директивы на места были командированы решением Оргбюро ЦК «руководящие работники для временной работы в хлебозаготовительных районах» (док. № 130), на места стали рассылаться циркуляры и распоряжения о борьбе с кулацким террором, а затем уже и о проявлении «непоколебимой твердости по отношению к дезорганизующим хлебный рынок скупщикам и спекулянтам, с применением всех мер, вытекающих из закона», то есть из все той же 107 статьи. В перечне дезорганизаторов хлебного рынка назвались также «кулак со злостным укрывателем хлеба» (см. док. № 128, 137, 140, 145, 147, 148 и др.). 11 января 1929 г. постановлением СНК СССР и Политбюро ЦК (но уже без личных подписей) годовой план централизованных хлебозаготовок был увеличен на 43 млн пудов (док. № 152). 24 января особым (то есть особо секретным) постановлением Политбюро было решено «накопить в продолжении января — апреля 1929 г. секретный неприкосновенный фонд в размере 25 млн пудов (пшеница, рожь)». 27 июня также особым постановлением Политбюро в хлебозаготовках из урожая 1929 г. предлагалось увеличить объем этого фонда до 100 млн пудов (док. № 154, 211).

По размаху и силе удара вторая волна «чрезвычайщины» в деревне оставила далеко позади первую волну уже в первые месяцы 1929 г. Однако, до политической расправы над «правыми» на апрельском пленуме ЦК и ЦКК*, директивам и циркулярам центральных ведомств была присуща внутренняя противоречивость, связанная с постоянными напоминаниями о «революционной законности», о «недопустимости применения принудительных мер» к бед-няцко-середняцким слоям... Поражение «правых» в партийно-государственном руководстве практически открывало для командно-репрессивной системы полную свободу действий. Правда, ей пришлось затратить некоторое время на устранение формально-юридических помех в виде правовых норм нэповского времени, однако теперь уже не было политической силы, способной защитить это право.

В конце марта на территории Сибири, Урала и Казахстана началась экспериментальная проверка новых методов хлебозаготовок, воспроизводящих разверстку «твердых плановых заданий» по селениям и разжигающих классовую борьбу при распределении «поселенного плана хлебозаготовок» между дворами (см. постановление Политбюро «О мерах усиления хлебозаготовок» от 20 марта 1929 г. — примечание № 186). В ряду первых же последствий новых методов оказалось и резкое усиление крестьянского сопротивления, вплоть до массовых протестов (см. док. № 179, 180 и 181). Однако это обстоятельство не остановило распространение «урало-сибирских методов» на все районы хлебозаготовок, сопровождающееся резким усилением репрессивного начала в этих методах.

Выступления Сталина и Бухарина на апрельском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) опубликованы (см.: Сталин И.В. Соч. Т. 12. М., 1949. С. 1 — 107; Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 253-308).

Начало мая ознаменовалось принятием постановления СТО о заготовке в мае, июне и июле, то есть до сбора нового урожая, 55 млн пудов продовольственных культур (рожь и пшеница) «в качестве обязательного минимального задания» (док. № 185). Выполнение «минимального задания» предполагалось обеспечить новыми методами заготовок. Еще до принятия постановления СТО А.И.Микоян разослал по прямому проводу на места, во-первых, предупреждение о том, что 7 мая им будут сообщены порайонные задания, и, во-вторых, распоряжение о незамедлительном введении «методов заготовок [на] основе доведения планового задания до села и привлечения сельской бедняцкой [и] середняцкой общественности» к его выполнению. Подробно расписывалось, как надлежало действовать: преподать сверху «точный размер задания каждого (!) села» (как это делалось при продовольственной разверстке военных лет); «по принятии общим собранием граждан села... поселенного плана хлебозаготовок», этим же собранием «выбирается особая комиссия» из бедняцко-середняцкого актива для распределения заданий «по отдельным хозяйствам». При этом «прежде всего выделяется из всей массы крестьянства кулацкая верхушка, на которую возлагается определенное обязательство [на] продажу хлеба для выполнения поселенного плана. Остающееся... количество хлеба распределяется между остальной частью крестьянства». Сдатчики, не выполняющие наложенное на них обязательство, «должны привлекаться к суду или подвергаться другим видам взысканий (денежный штраф и пр.)» (док. № 184). Как следует из документов, связанных с этим распоряжением, на местах сразу же устанавливался «не судебный, а административный порядок наложения штрафа» и «пятикратный размер штрафа» при отказе от выполнения задания (док. № 186, 188, 189 и др.). И то, и другое находилось в полном противоречии с нормами действующего права.

Записка Н.В.Крыленко, ставшего наркомом юстиции и генеральным прокурором РСФСР, в Секретариат И.В.Сталина и его же телеграмма прокурорам (док. № 187 и 188) несколько задержали превращение новых методов хлебозаготовок в общую систему. Однако 27 июня 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло специальное решение о признании «целесообразным установление порядка доведения плановых заданий по хлебозаготовкам до отдельных сел и деревень» и утвердило подготовленные комиссией Политбюро конкретные решения, изложенные в форме принятого в тот же день постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О расширении прав местных Советов по содействию выполнению государственных заданий и планов» (док. Л& 210, 212). С этого момента стали законом и административный порядок наложения штрафов и их пятикратный размер «по отношению к наложенной повинности или заданию». И это — «в первый раз», а «во второй раз» — лишение свободы и принудительные работы до одного года (док. № 212).

Практика применения новых репрессий, получившая у крестьян название «кратирование», открывала новый этап в процессе раскулачивания, начатый с использования 107 статьи УК РСФСР. Ликвидация хозяйств, попавших в разряд кулацких, приняла открытый и законченный характер, поскольку никакое хозяйство не могло выдержать пятикратного изъятия средств, когда и однократное задание для него было непосильным. Следующий шаг в истории раскулачивания состоял в том, что вне связи с выполнением или невыполнением того или иного «задания», будут ликвидироваться хозяйства, отнесенные к кулацким, без каких либо дополнительных поводов и мотивов. Это произойдет очень скоро — в январе — феврале 1930 г.

Рождение и практика «урало-сибирских методов» хлебозаготовок и их результатов не были предметом специальных исследований ни в советской, ни в постсоветской российской историографии. Тем более важно отметить работу известного японского историка Ю.Таниучи, впервые показавшего их действительную сущность и значение^. Документы нашего сборника дают представление о действительной практике «кратирования» как метода хлебозаготовок и как способа раскулачивания летом и осенью (по октябрь) 1929 г. Процессы хлебозаготовок и раскулачивания слились и стали основным направлением государственного насилия над крестьянством, определявшим все последующее развитие деревенской трагедии. Конфискация хлебных запасов, а часто и производственного имущества, считавшаяся «перегибами и извращениями» местных властей, с введением «кратирования» стала нормой и даже прямым требованием официальной политики.

«Перегибы и извращения» не исчезли и продолжали выполнять уже обнаружившуюся «регулирующую» функцию в отношениях местной и центральной власти. Когда масштабы «перегибов» на местах породили такой поток информации на верх, что не замечать его было уже невозможно, Политбюро в очередном решении «О ходе хлебозаготовок» от 5 ноября 1929 г. поручило Кагановичу и Сырцову «составить проекты писем отдельным районам по отдельным конкретным случаям», не назначив никаких сроков представления этих проектов (док. Л£ 268), тогда как в считавшихся важными случаях давались сроки не в днях, а в часах.

Нагнетанию обстановки грубого нажима на крестьянство и растущего применения репрессий в сильнейшей степени способствовало сокращение плановых сроков на проведение хлебозаготовок из урожая 1929 г.: с самого начала местным организациям было предъявлено требование «обеспечить полное выполнение плана» в январе (с отсрочкой в отдельных случаях до конца февраля), а в конце октября особой директивой ЦК с подписью Сталина был назначен более короткий и точный срок — 1 декабря 1929 г. (док. № 223, 224, 260 и др.). В этом же направлении действовало быстрое умножение числа уполномоченных по хлебозаготовкам из «ответственных работников» областного и краевого масштаба, а частью и из московского центрального аппарата. На ударную кампанию по хлебозаготовкам в мае —июле было мобилизовано 200 человек, а на кампанию, развертывавшуюся в августе — 2 500 человек (док. № 195, 228). Эти уполномоченные, во-первых, служили образцом командно-репрессивного поведения и, во-вторых, руководили деятельностью местных организаций и работников в заданном направлении. А направление было задано таким потоком директив ЦК ВКП(б) и Политбюро, какого еще не случалось: от 15 и 29 августа, от 5, 13 и 20 сентября и сразу две от 3 октября (см. док. № 224, 232, 233, 237, 239, 247 и 248). К этому перечню директив следует добавить распоряжения и требования в письмах и телеграммах ЦК республиканским, краевым и областным организациям, циркулярах Нар-комторга, ОГПУ и Наркомюста, наиболее важные из которых публикуются в сборнике.

Специально остановимся на первом постановлении Политбюро — от 15 августа. Оно определило не только общее направление, но и тональность всех последующих директив, а тем самым и деятельности системы партийно-государственных организаций, связанных с деревней. Первая из них не только отражала позицию Сталина, но фактически была и написана им самим, о чем свидетельствует недавно опубликованное его письмо Молотову от 10 августа 1929 г. Основные требования этого письма почти дословно вошли в текст постановления. В данном случае авторство многое объясняет и поэтому мы приведем основные положения именно из письма: «...если мы в самом деле думаем кончить заготовки в январе —феврале и выйти из кампании победителями», то должны, прежде всего, «дать немедля директиву органам ГПУ открыть немедля репрессии в отношении городских (связанных с городом) спекулянтов хлебных продуктов (т.е. арестовывать и высылать их из хлебных районов), чтобы держатели хлеба почувствовали теперь же..., что хлеб можно сдавать без скандала (и без ущерба) лишь государственным и кооперативным] организациям]». По поводу «всех уличенных в конкуренции хлебозаготовителей» и «уличенных в задержке хлебных излишков или продаже их на сторону руководителей колхозов» предлагалось немедленное отстранение от должности и предание суду. Во всех этих случаях активная роль отводилась О ГПУ [87].

Нарастание государственного насилия в форме прямых репрессий (аресты, суды, высылки и т.п.) сопровождалось усилением роли карательных органов, выдвижением на передний план ОГПУ. Если в 1928 г., как мы видели, еще пытались ограничить непосредственное участие ОГПУ в операциях, связанных с хлебозаготовками в деревне, то с осени 1929 г. именно этот орган политических репрессий начинает играть главенствующую роль и здесь, причем не в качестве органа защиты от политически враждебных сил и действий, например, соответствующих форм крестьянского сопротивления. ОГПУ поручается осуществление репрессий в хозяйственной сфере и к тому же против не запрещенной законом деятельности.

Государственное насилие не могло не вызвать сопротивления и протеста со стороны крестьянства, документальные отражения которых занимают большое место в настоящем сборнике. О них говорят практически все информационные материалы с мест, в особенности сводки ОГПУ. Впервые исследователь получает возможность составить сколько-нибудь целостное представление о крестьянском сопротивлении сталинской политике в 1928 — 1929 гг. — о той борьбе, которая развернулась тогда в основном «на хлебозаготовительном фронте» . Советская историография не занималась темой крестьянского сопротивления после перехода к нэпу и в силу идеологических запретов, и по недоступности документальных материалов, полностью засекреченных. Для западной историографии советского общества, напротив, эта тема всегда была одной из важнейших. Накопленный материал и опыт дали весьма ценные результаты, , среди которых следует назвать исследование Л.Виолы крестьянского сопро-' тивления насильственной коллективизации88.

Нужно учитывать, что с самого начала сталинской «революции сверху» все сведения о крестьянском сопротивлении, особенно о массовых протестах, стали строжайше засекреченным достоянием ОГПУ. (Исключение составляли данные о «кулацком терроре», которые, напротив, передавались в прессу как свидетельства классовой борьбы.) Уже 23 января 1928 г. всем полномочным представительствам и губотделам ОГПУ было разослано распоряжение «в случае возникновения групповых или массовых антисоветских выступлений ...[в] связи с хлебозаготовками», во-первых, сообщать в центр «телеграфно» и, во-вторых, «следствие [по] этим делам вести только органам ОГПУ... Дела направлять [в] коллегию ОГПУ» (док. № 52). Аналогичное распоряжение было послано 13 апреля 1929 г. в связи с эспериментальной проверкой «урало-сибирских методов» (см. док. № 180).

Крестьянские протесты против насилия наглухо скрывались не только от общественности, но и от членов политического руководства, не входящих в сталинскую группу. Вот очень характерный обмен репликами во время речи Бухарина на июльском пленуме. Приведя сообщения о фактах насилия над крестьянами и крестьянского негодования (демонстрации, обращения к рабочим, свыше 150 массовых выступлений и т.п.), Бухарин заключает:
«...Факты нужно знать наперед, и каждый такой факт регулировать.
Ворошилов: Кем это отрицается? Кого ты убеждаешь?
Бухарин: Я не знаю, кем это отрицается, но только знаю, что сам я об этом узнал только вчера... Специально для этого дела потребовалось, чтобы я два дня в ГПУ просидел.
Ворошилов: Я об этом знал по долгу службы.
Косиор: За что вы его посадили в ГПУ? (Смех).
Менжинский: За паникерство. (Смех)» ( см. док. № 117).

Число массовых выступлений, как показывает последующая отчетность, оказалось намного больше. Чтобы предупредить попытки итоговых подсчетов по публикуемым документам, как и в целом по документам текущего учета, в данном случае за 1928 — 1929 гг., мы публикуем здесь таблицу из обобщающего доклада ОГПУ, подготовленного в марте 1931 г., где содержатся проверенные сведения по всей территории СССР (названный доклад будет опубликован полным текстом в приложении ко II тому нашего издания).

Крестьянские выступления в 1928-1929 гг.
(по итоговым данным ОГПУ)

Примечание: За 1926 и 1927 гг., вместе взятые, зафиксировано всего 63 массовых выступления, из них 22 в Сибири.
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 4.

Данные о массовых выступлениях, терроре и листовках не следует суммировать, поскольку и акты террора, и распространение листовок имели место и в ходе массовых выступлений, однако динамика каждого из названных видов выступлений очень точно корреспондирует с «приливами и отливами» насилия. Главное свидетельство таблицы: с января 1928 г. выступления крестьян во всех учитываемых разновидностях никогда полностью не прекращались, поскольку и «нажим» на крестьянство со стороны командно-репрессивной системы управления полностью не прерывался. Нужно отметить, наконец, что учитываемые ОГПУ виды выступлений не исчерпывали все формы политической активности крестьянства. Выступления отдельных крестьян на сходах или каких-либо других собраниях с критикой советской политики и деятельности тех или других органов власти, с призывом к созданию крестьянских союзов по типу политических партий или профессиональных союзов в статистику ОГПУ не попадали, хотя в информационных сводках фиксировались постоянно и обстоятельно.

Документы о конкретных крестьянских выступлениях 1928—1929 гг. показывают отнюдь не активное антисоветское движение, не кулачество в классовой борьбе, хотя элементы всего этого имелись. Идет ли речь о листовках, частушках и т.п. (см. док. № 105, 172 и др.) или о массовых выступлениях в селениях разных мест (см. док. № 193, 209, 214, 219 и др.) перед нами возникает картина не агрессивного нападения на органы власти и ее представителей, а протест и самозащита от насильственных действий власти и исполнителей этих действий. Тем не менее сталинское руководство готовилось к более широкому и активному противодействию деревни. Во второй половине 1928 г. была начата чистка рядов Красной армии от «классово-чуждых элементов», среди которых были названы и «кулацкие элементы», и «сознательно проводящие кулацкое влияние». «Крестьянские настроения» в красноармейской среде были переименованы в «кулацкие»... (док. № 158 и др.). Найденными нами документами был зафиксирован случай привлечения войсковой команды для подавления «местного крестьянского волнения», однако дело обошлось без использования военной силы (см. док. № 193).

В реакции командно-репрессивной системы на крестьянское сопротивление главное место занимал вопрос о терроре. Единственным средством борьбы с этим злом признавался ответный террор. 3 января 1929 г. Политбюро приняло особое постановление, требующее «обеспечить максимальную быстроту осуществления репрессий в отношении кулацких террористов». Была признана целесообразной публикация информации о террористических нападениях на совпартработников в деревне и «о репрессиях за эти нападения» (док. № 145). По сводке газетных материалов за апрель —июнь 1929 г. (док. № 222) можно видеть, что речь идет не о единичных сообщениях и, судя по данным таблицы, они не сказались на динамике террористических актов за эти месяцы.

Последующее нарастание государственного насилия в деревне и все большая роль репрессий сопровождались возрастанием роли карательных органов, прежде всего ОГПУ. 3 октября 1929 г. Политбюро была принята специальная «Директива ОГПУ и НКЮстам» (наркоматам юстиции всех союзных республик), которая предписывала «принять решительные и быстрые меры репрессий, вплоть до расстрелов, против кулаков, организующих террористические нападения на совпартработников и другие (!) контрреволюционные выступления...», осуществляя эти меры, «когда требуется особая быстрота... через ГПУ», то есть во внесудебном порядке (док. № 248). «Быстрые меры репрессий, вплоть до расстрелов, против кулаков» осенью 1929 г. обеспечивались и ранее принятыми постановлениями (от 3 января и др.). Как сообщалось в справке ОГПУ для Политбюро ЦК ВКП(б) на 4 октября, по очень неполным данным, уже было «подвергнуто репрессиям 7 817 человек», в том числе «примерно 60% кулаков» (док. № 256). «Кратирование» и расправа с «твер-дозаданцами» — теми, кто получил повышенное задание по сдаче хлеба, не требовала особенной быстроты. Директива от 3 октября 1929 г. была направлена в скорое будущее деревни... Оно называлось «сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса».

_____________________________

1 Труды 1-го Всероссийского сельскохозяйственного съезда в Киеве 1 — 10 сентября 1913 г. Постановления съезда. Киев, 1913. Вып. 1. С. 4 — 5.

2 См.: Вылцан М.А., Данилов В.П., Кабанов В.В., Мошков Ю.А. Коллективизация сельско го хозяйства в СССР: пути, формы, достижения. М., 1982. С. 20.

3 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 200, 201.

4 Там же. С. 208.

5 Чаянов А.В. Основные идеи и формы организации крестьянской кооперации. М., 1919. С. 15-16, 24, 301, 303-305.

6 См.: Бухарин Н.И. Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз // Избранные произ ведения. М., 1988; Бухарин об оппозиции Сталину. Интервью с Б.И.Николаевским //Социа листический вестник. 1965. № 4. С. 89 — 90; Данилов В.П. «Бухаринская альтернатива» // Бухарин: человек, политик, ученый. Сб. статей. М., 1990. С. 94—102.

7 Правда, 1925, 6 марта.

8 Ленин В.И. ПСС. Т. 54. С. 195.

9 См.: Левин М. Режимы и исторические процессы в России XX в. // Куда идет Россия?. Социальная трансформация постсоветского пространства. Международный симпозиум 12 — 14 января 1996 г. М., 1996. С. 7.

10 См.: XIV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). 18 — 31 декабря 1925 г. Стенографический отчет. М.-Л., 1926. С. 263-264. См. также с. 39, 326-327, 491.

11 См.: Материалы по перспективному плану развития сельского и лесного хозяйства (1928/29-1932/33 гг.). Ч. 2. М., 1929. С. 7.

12 Российский центр хранения и изучения документов новейшего времени (далее — РЦХИДНИ). Ф. 17. Оп. 3. Д. 1627. Л. 1-2.

13 РЦХИДНИ. Ф. 84. Оп. 2. Д. 2. Л. 13.

14 См.: Сельское хозяйство СССР. 1925-1928. Сб. статистических сведений к XVI Всесоюзной партконференции. М., 1929. С. 340-342.

15 Центральный архив Федеральной службы безопасности (далее — ЦА ФСБ). Ф. 66. Оп. 1. Д. 164. Л. 194-195.

16 Российский государственный архив экономики (далее — РГАЭ). Ф. 1562. Оп. 1. Д. 533. Л. 24-25. См. также л. 15, 24, 26 и др.

17 РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 72. Д. 187. Л. 2-3.

18 См.: Сельское хозяйство СССР. 1925 — 1928. Сб. статистических сведений к XVI Всесоюзной партконференции. М., 1929. С. 340-342.

19 См.: Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 299.

20 РЦХИДНИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 52. Л. 34.

21 ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 491. Л. 184, 251, 252, 560; Д. 492. Л. 123, 179, 199.

22 ЦА ФСБ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 174. Л. 327.

23 ЦА ФСБ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 172. Л. 571.

24 Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 353. Оп. 16. Д. 6. Л. 18.

25 См.: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 72. Д. 187. Л. 2-3; Сельское хозяйство СССР. 1925-1928. С. 340-342; Ежегодник хлебной торговли. № 1. М., 1928. С. 9.

26 См.: Советская внешняя политика. 1917 — 1945 гг. (Поиски новых подходов) / Под ред. Л.Н.Нежинского. М., 1992. С. 71-76.

27 См.: Виноградов В.К. «Зеленая лампа» // Независимая газета. 1994 г. 20 апреля.

28 Архив президента Российской Федерации (далее — АПРФ). Ф. 45. Оп. 1. Д. 71. Л. 2, 4 об.

29 Там же. Л. 2-3.

30 Там же. Л. 5.

31 В протоколе заседания Политбюро № 109 (особый № 87) оно было названо «экстренным». См.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 35.

32 АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 71. Л. 6; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 35.

33 Там же.

34 См. примечание Jsfe 9 в настоящем томе.

35 АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 71. Л. 22.

36 Там же. Л. 8.

37 Там же. Л. И.

38 Там же. Л. 13-14.

39 Там же. Л. 25.

40 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 52-53.

41 ЦА ФСБ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 174. Л. 224.

42 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 63-64.

43 Сталин И.В. Соч. Т. 9. М., 1948. С. 322.

44 ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 383. Л. 92.

45 АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 120. Л. 47.

46 ЦА ФСБ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 172. Л. 571-576.

47 См.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 661. Л. 2; Д. 662. Л. 3.

48 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 664. Л. 3.

49 ЦА ФСБ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 187. Л. 6.

50 АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 120. Л. 47.

51 Там же. Л. 48.

52 См.: Ильиных В.А. Государственное регулирование с/х рынка Сибири в условиях нэпа (1921-1928 гг.). Новосибирск, 1998. С. 43.

53 См.: Сталин И.В. Соч. Т. 11. М., 1949. С. 8.

54 См.: док. № 24\ ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 495. Л. 919, 951.

55 ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 16-19. Л. 23-24.

56 АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 119. Л. 50

57 Там же. Л. 49-58об.

58 Там же. Л. 104-105.

59 Там же. Л. 99-101.

60 См.: Лимонов Г.А. Борьба партийных организаций Урала за преодоление хлебозаготови тельных трудностей в 1927 — 1928 гг. // Труды Уральского политехнического института. Сб. 86. Свердловск, 1957. С. 106.

61 Сталин И.В. Соч. Т. 11. М., 1949. С. 16-19.

62 См.: Данилов В.П. Коллективизация... // Переписка на исторические темы. Диалог ведет читатель. М., 1989. С. 386-387.

63 См. вводные статьи к изданию «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918 — 1939». Документы и материалы в 4-х томах. Т. 1. 1918-1922 гг. М., 1998. С. 7-53.

64 См.: Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928—1933 гг.): Сб. документов. Неаполь, 1996. С. 26-28, 82-192.

65 См.: Сталин И.В. Соч. Т. И. М., 1949. С. 116-126.

66 Бухарин Н.И. Об итогах объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Доклад на собрании актива Ленинградской организации ВКП(б) 26 октября 1927 г. // Избр. произведения. С. 323, 324.

67 Бухарин Н.И. Избр. произведения. С. 339 — 340.

68 Бухарин Н.И. Очередные задачи партии. Доклад на XVI-ой Московской губернской гу бернской партконференции 20 ноября 1927 г. М.—Л., 1928. С. 32.

69 КПСС в резолюциях... Т. 4. С. 63.

70 Там же. С. 46.

71 См.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 715.

72 См.: Сталин И.В. Соч. Т. 11. С. 63-64.

73 См.: Бухарин Н.И. Путь к социализму... // Избр. произведения. Новосибирск, 1990. С. 261-265.

74 РЦХИДНИ. Ф.17. Оп. 2. Д. 726. Л. 93.

75 КПСС в резолюциях... Т. 4. М., 1984. С. 348-354.

76 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 726. Л. 50.

77 Там же. Д. 375. Л. 33, 35, 37, 41 и др.

78 См.: Ленин В.И. ПСС. Т. 45. С. 77-78 и ел.

79 Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. С. 264.

80 КПСС в резолюциях ... С. 261, 299.

81 См.: Кооперативно-колхозное строительство в СССР. 1923-1927. Документы и материалы. М., 1991. С. 13-19.

82 См.: Сборник документов по земельному законодательству СССР и РСФСР. 1917 — 1954. М., 1954. С. 306

83 См.: Данилов В.П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вып. VI. Проблемы истории русской общины. Вологда, 1976. С. 132 — 134.

84 О дискуссии 50 —60-х годов по проблемам общины и коллективизации см.: Проблемы аг рарной истории советского общества. Материалы научной конференции 9 — 12 июня 1969 г. М., 1971. С. 233.

85 Сдвиги в сельском хозяйстве СССР между XV и XVI партийными съездами. Изд. 2. М.— Л., 1931. С. 22-23.

86 См.: Taniuchi Yu. Decision-making on the Ural-Siberian Method // Soviet History, 1917 — 53. St. Martin's Press, N.Y., 1995. P. 78-103.

87 Письма И.В.Сталина В.М.Молотову. 1925—1936 гг. Сборник документов. М., 1995. С. 141-143.

88 Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford University Press, N.Y., Oxford, 1996. P. 312.

---

 

Том 5 кн.1

Советская деревня в годы «Большого террора»

За последние 10 — 12 лет, когда стали доступными документы, связанные с репрессиями советского времени, многое сделано в изучении их характера и масштабов, начиная с революции и гражданской войны до конца сталинского режима. Свой вклад в исследование этой большой и сложной темы внесли и предыдущие четыре тома настоящего издания — «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание». В совокупности они охватывают время с 1927 г. по 1936 г., когда сталинский террор с наибольшей силой проявился именно в деревне — и в коллективизации, и в раскулачивании, и в хлебозаготовках... Последний — 5 том — содержит документы о положении советской деревни в 1937 — 1939 гг., на которые приходится время «Большого террора» и его «отмены». Вошедшее в литературу наименование событий 1937 — 1938 гг. «Большим террором» нельзя признать вполне удачным. Точнее было бы именование этих лет «Апогеем сталинского террора» или «Апогеем большого террора», начатого в июне 1927 г. и прекращенного в марте 1953 г.

Не случайно в литературе встречаются определения событий 1937 — 1938 гг. и как апогея террора [1]. Главное, разумеется, состоит не в наименовании времени, а в неизменном глубоком внимании общественной мысли и исторических исследований к потрясшей советское общество кровавой трагедии тех лет.

Первый опыт составления библиографии «Большого террора» (1937 — 1938 гг.), охватывающей издания до 2000 г. включительно, содержит почти 250 названий [2]. Литература на эту больную тему продолжает расти и 5 том в издании «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927 — 1939 гг.», как мы надеемся, займет в этой литературе свое место в ряду документальных свидетельств об основной массе жертв сталинского террора — крестьянстве. Среди документальных изданий необходимо отметить прежде всего «Книги памяти жертв политических репрессий»*, имеющие исключительно важное общественное и научное значение. Для документов, публикуемых нами, эти книги неоднократно обеспечивали возможность проверки исполнения приговоров, позволяли отразить действительную судьбу многих жертв террора в именных комментариях — одном из труднейших приложений документальных изданий. Их называют также «Расстрельными списками...», «Покаяниями...», «Белыми книгами...», «Мартирологами...».

Обращаясь к собственно историческим исследованиям и сборниками документов по проблемам «Большого террора», необходимо прежде всего отметить значительность объема выполненной работы, охватывающей практически всю страну [3]. Основное внимание исследователей сосредоточено на политической направленности и политических последствиях террора, на его организации через выколачивание признаний жертвами террора, наконец, на создание обстановки всеобщего страха и безгласного подчинения командно-репрессивной диктатуре вождя. Особое место занимают исследования масштабов террора по числу человеческих жертв и по демографическим последствиям, раскрывающие роковую роль сталинской диктатуры в судьбе советского общества. Среди работ этого направления выделяются демографические очерки «Население России в XX веке», где приводятся основные сведения о жертвах репрессий и их отражении в динамике населения страны вплоть до 1939 г. включительно.

По каждому из названных аспектов можно было бы сказать и о достижениях, и о необходимости продолжения исследований для пополнения знаний о масштабах и последствиях террора, его характера как сущности сталинизма. Можно привести немало фактов, которые подтвердят необходимость дополнительных исследований в этом направлении. Ограничимся характерным примером: в названной книге численность «кулацкой ссылки» за 1930—1931 гг. дается по справке ГУЛАГ: 381 173 семьи с населением 1 803 392 человека [4]. Однако имеются и другие, заметно отличающиеся, данные. Отдел центральной регистратуры ОПТУ, осуществлявший общий учет результатов деятельности этого учреждения, в справке о выселении кулаков с начала 1930 г. до 30 сентября 1931 г. общую численность «спецпереселенцев» определял в 517 665 семей с населением в 2 437 062 человека [5]. Различие в приведенных показателях объясняется тем, что отнюдь не все спецпереселенцы находились в ведении ГУЛАГ. Нужно учитывать также, что «кулацкая ссылка» не исчерпывалась «спецпереселенцами». Работоспособные мужики из семей, раскулаченных «по первой категории», как их обозначило постановление ЦК от 30 января 1930 г., если не попадали под расстрел, то направлялись зэками в лагеря ГУЛАГ. Только за февраль — апрель 1930 г. их оказалось 123 716 человек [6]. Нам придется столкнуться еще с рядом случаев сталинского террора, жертвы которых остаются неизвестными, требующими специального исследования.

Для понимания сущности «Большого террора» 1937 — 1938 гг., его особенностей в целях и средствах напомним о некоторых фактах предшествующего времени, в той или иной мере отраженных в предшествующих четырех томах настоящего издания. Речь идет прежде всего о сталинской программе террора и ее реализации до 1937 г.

В литературе распространены представления, связывающие сталинский террор с «красным террором» эпохи гражданской войны. Определенная связь здесь действительно имеется, однако она ни в какой мере не исчерпывает ни происхождения, ни сущности сталинского террора. Больше того, уже в самом начале выявляется их принципиальная разнонаправленность. Известна полемика в среде большевистских лидеров весной 1925 г. по поводу возможности «прямого революционного действия» в экономических преобразованиях сельского хозяйства. Н.И.Бухарин в докладе на апрельском пленуме ЦК партии выступал против взглядов «некоторых товарищей», «чудаков», считавших возможным провести «насильственное экспроприирование кулака», «объявить крестьянской буржуазии Варфоломеевскую ночь», осуществить «вторую революцию», «добавочную революцию по деревенской линии». Назывались даже сроки: «через два года» [7].

В сталинском архиве хранится неопубликованная рукопись Бухарина «Еще раз к вопросу о нашей политике в деревне», где защищалась программа кооперативного развития всех социальных слоев крестьянских хозяйств как условие общего экономического подъема [8]. В статье четко сформулированы вопросы политики в деревне, вызывавшие споры в партийном руководстве: «...ведем ли мы сознательно линию на обострение классовой борьбы в деревне, на разжигание ее? Держим ли мы курс на вторую революцию в деревне? Держим ли мы сознательно курс на повторную экспроприацию сельскохозяйственной верхушки? Совершенно ясно, что это было бы абсолютно неизбежным результатом общей линии на разжигание, на обострение классовой борьбы». Ответ Бухарина на эти вопросы противостоял сталинской позиции: «Я вовсе не стою за обострение классовой борьбы в деревне. Мы должны действовать так, чтобы путем хозяйственных мероприятий, в первую очередь через кооперацию, двигать вперед основную массу крестьянского населения» [9].

Ни на пленум ЦК, ни тем более в печать спор не был вынесен, что вполне соответствовало сталинской манере. Но именно через два года — в 1927 г. — Сталин начнет «вторую революцию», в которой особое место будет занимать «добавочная революция по деревенской линии». Выступления против сталинской «революции сверху», «повторной экспроприации деревенской верхушки» и «разжигания классовой борьбы» предопределило судьбу Бухарина, Рыкова и их сторонников уже тогда, хотя физическая расправа над ними была проведена десятилетие спустя, когда реального влияния в политике они уже не имели, но все их предупреждения и пророчества сбылись в полной мере. Политическая расправа с «правыми» на февральско-мартовском пленуме ЦК в 1937 г. наносила последний удар по большевизму и придала террору всеобщий характер. Так начинался апогей «Большого террора».

Официальная версия массовых операций О ГПУ летом 1927 г. связывала их с возникшей угрозой войны: разрыв правительством Англии дипломатических отношений с Советским Союзом в мае, убийство советского посла П.Л.Войкова в Варшаве 7 июня, а также взрыв бомбы в партийном клубе Ленинграда в тот же день потребовали принять решительные ответные меры. Документы, относящиеся к тому времени, позволяют составить представление о действительном характере начинавшихся сталинских репрессий.

В июне — июле 1927 г. Сталин находился в Сочи, благодаря чему развертывание событий оказалось документально зафиксированным по дням и часам. Поздним вечером 7 июня из Москвы пришла шифровка, сообщавшая об убийстве Войкова «сегодня Варшаве на вокзале... русским монархистом...». Ответ последовал незамедлительно: «Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево...». Предлагалось проявить «максимум осмотрительности» по отношению к Польше и сделать заявление о том, что «общественное мнение СССР считает вдохновительницей убийства партию консерваторов в Англии» [10].

В действительности никакой угрозы войны в 1927 г. не было, и все это понимали. Истерия по поводу внешней опасности нужна была сталинскому руководству для расправы с любой оппозицией и сосредоточения всей полноты власти в собственных руках. Общепризнанной оппозицией в послереволюционной России были остатки монархических и вообще белых сил — остатки ничтожно малые и слабые, о чем свидетельствовала вся социально-политическая обстановка после гражданской войны. Однако их враждебность советскому строю не нуждалась в доказательстве и поэтому с них легче было начать массовые репрессии. Шифрограмма Молотову об этом свидетельствовала весьма ярко: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концлагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами. Убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархических и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами. Этого требует от нас задача укрепления своего собственного тыла» [11].

Сталинская директива поступила в ЦК ВКП(б) в 8 ч. 40 мин. 8 июня и в тот же день не только превратилась в решение Политбюро, но и начала осуществляться ОГПУ на практике. Вечером 8 июня шифрограммой от Молотова Сталин получил «сегодняшнее решение Политбюро»: опубликовать «правительственное сообщение о последних фактах белогвардейских выступлений с призывом рабочих и всех трудящихся к напряженной бдительности и с поручением ОГПУ принять решительные меры в отношении белогвардейцев». ОГПУ предлагалось «произвести массовые обыски и аресты белогвардейцев», не дожидаясь завершения этих операций, и сразу же «после правительственного сообщения опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20 (!) видных белогвардейцев...». Более того, Политбюро ЦК ВКП(б) решило «согласиться с тем, чтобы ОГПУ предоставило право вынесения внесудебных (!!) приговоров вплоть до расстрела соответствующим ПП (Полномочным представительствам ОГПУ. — В.Д.)... виновным в пре* ступлениях белогвардейцам» [12].

В приятых 8 июня 1927 г. решениях был представлен весь набор мер для развертывания массовых репрессий, точнее — для введения в действие уже созданного и подготовленного к этому действию репрессивному механизму. 9 июня 1927 г. в «Правде» появляется правительственное обращение, 10 июня — сообщение коллегии ОГПУ и приговор, принятый во внесудебном порядке, о расстреле 20 человек из «монархической белогвардейщины», приведенный в исполнение 9 июня, то есть на второй день после ночной шифрограммы Сталина.

В ставших доступными документах ОГПУ сообщалось, что «во время июньской операции» было проведено до 20 тыс. обысков и арестовано 9 тыс. человек. Основные операции ОГПУ были проведены в деревнях зерновых районов: на Украине, в центральном Черноземье, на Дону и Северном Кавказе, но не только в них. Арестам подвергались прежде всего «бывшие» — бывшие помещики, бывшие белые, особенно вернувшиеся из-за границы (репатрианты), а также «кулаки и буржуи», «торговцы», «попы и церковники»... В общественном мнении деревни аресты связывались чаще всего с военной опасностью: «...будет на днях война», «...война скоро будет объявлена», «...война, очевидно, начата»... [13] Есть все основания полагать, что 9/ю арестованных составляли жители деревни. К сожалению, мы еще не знаем ни численности, ни состава, ни судеб людей, пострадавших в первой волне сталинских репрессий. В докладной записке В.Р.Менжинского в Политбюро ЦК ВКП(б) о результатах «операции» от 19 июня 1927 г. говорилось: «ОГПУ предполагает число расстрелянных ограничить сравнительно (?) небольшой цифрой, передавая дела главных шпионских организаций в гласный суд» [14]. Гласных судов не было, но репрессии не ограничивались расстрелом двадцати «сиятельных», как их немного позже поименует Сталин.

Прекращение «операций» ОГПУ в какое-то ограниченное время не было запланированным. Во всяком случае 26 июня 1927 г. в ответном письме И.В.Сталина В.Р.Менжинскому, обратившемуся с просьбой об указаниях по поводу проводимых «операций», речь идет не об уже выполненном или завершающемся поручении, а о продолжении и развитии только-только начатого. «За указаниями обратитесь в ЦК, — говорилось в сталинском письме. — Мое личное мнение: 1) агенты Лондона сидят у нас глубже, чем кажется и явки у них все же останутся, 2) повальные аресты (!) следует использовать для разрушения английских шпионских связей, для [внедрения] новых сотрудников из арестованных... и для развития системы добровольчества среди молодежи в пользу ОГПУ и его органов, 3) хорошо бы дать один-два показательных процесса по суду по линии английского шпионажа...». В 4 и 5 пунктах говорится о «публикации показаний» арестованных и уже расстрелянных, что «имеет громадное значение, если обставить ее умело...». Наконец, в пункте 6 предлагалось «обратить внимание на шпионаж в Военведе, авиации, флоте» [15].

Перед нами в основных чертах программа «Большого террора», осуществленная в 1937 — 1938 гг. Однако слова о «повальных арестах», о «показательных процессах», об иностранном «шпионаже» и т.п. относились автором письма не к будущим, тем более отдаленным временам, а к настоящему.

Среди главных задач оказался и разгром внутрипартийной оппозиции, то есть собственно большевистской оппозиции диктатуре новой бюрократии. Расправа с «объединенной оппозицией» мотивировалось теперь также военной угрозой. Речь шла пока еще «всего лишь» об исключении Троцкого, Зиновьева, Каменева и других оппозиционеров из состава ЦК партии. 14 июня 1927 г. «тов. Молотову и для всех членов Политбюро» посылается шифровка: «Узнал о решении отложить вопрос до съезда. Считаю решение неправильным и опасным для дела... Нельзя укреплять тыл (!), поощряя гнусную роль дезорганизаторов центра страны (Это Троцкий-то, сыгравший выдающуюся роль в победе и над белыми, и над иностранными интервентами?! — В.Д.)... Ввиду равенства голосов прошу вновь поставить вопрос в ближайшие дни и вызвать меня... В случае неполучения ответа трехдневный срок (!) выезжаю в Москву без вызова» [16].

17 июня Молотов сообщает о том, что делом «о дезинформаторах» занимается ЦКК — «оценка будет дана, но вывод из ЦК не принят» [17]. Это означало, что Бухарин, Рыков и Томский опять проголосовали против вывода из ЦК Троцкого и Зиновьева. Сталинская ярость пронизывает каждое слово ответа, посланного в тот же день Молотову, членам и кандидатам Политбюро, Секретариата ЦК и ЦКК: «При равенстве голосов по важным вопросам обычно запрашивают отсутствующих. Вы забыли об этом. Я счел уместным напомнить...
1) Курс на террор, взятый агентами Лондона, меняет обстановку в корне. Это есть открытая подготовка войны. В связи с этим центральная задача состоит теперь в очищении и укреплении тыла.., чтобы укрепить тыл надо обуздать оппозицию теперь же, немедля...
4) Исчерпаны давно все средства предупреждения, остается вывод из ЦК обоих лидеров как минимально необходимая мера» [18]. 20 июня расширенное заседание Политбюро проголосовало так, как требовал Сталин, о чем тотчас же было ему сообщено Молотовым: «Большинством принято решение о выводе из ЦК двоих» [19].

Следующий шаг состоял в секретном («особом») решении Политбюро от 24 июня, подтвержденном 27-го, о публикации Обращения ЦК «в связи с возросшей опасностью войны и попытками белогвардейщины дезорганизовать наш тыл». Обращение предлагалось завершить «практическими выводами» о работе партии, советов, профсоюзов, кооперации «в отношении поднятия обороны и Красной армии». Практическое осуществление программы «укрепления обороны» начиналось с деревни. 6 июля 1927 г. всем Полномочным представительствам и начальникам губотделов ОГПУ было разослано циркулярное письмо о задаче «оперативного воздействия на деревенскую контрреволюцию», поскольку «в ряде районов Союза, особенно на Украине, Северном Кавказе и Белоруссии, Закавказье и на Дальнем Востоке, мы имеем в деревне некоторые элементы, на которые зарубежная контрреволюция сможет опереться в момент внешних осложнений» [20].

Нагнетание оборонного психоза имело своей задачей дальнейшее развертывание массовых репрессий как средства осуществления сталинской политики. Однако выполнение программы военизации жизни страны встретило сопротивление в высшем партийном и советском руководстве того времени. Н.И.Бухарин и А.И.Рыков еще до «Недели обороны» (7 июля 1927 г.) добились принятия на Политбюро постановления «О директивах для печати», изменяющих тональность освещения военных вопросов в прессе: значение информации о подготовке войны «со стороны империалистов», конечно, подчеркивалось, однако указывалось, что «сроки развязки неизвестны», а, главное, что «наряду с этим печать должна освещать и подчеркивать (!) все явления в заграничной жизни, которые идут в той или иной мере против развязывания войны или за ее оттяжку», «давать информацию как о воинственно-агрессивных выступлениях буржуазных деятелей и буржуазной печати, так и о выступлениях последних против или за оттяжку войны и против агрессивных мер в отношении СССР» [21].

Возвратившийся из отпуска Сталин предпринял попытку дать новый импульс военизации всей внутренней жизни в стране. 28 июля 1927 г. в «Правде» появились его «Заметки на современные темы», начинавшиеся с утверждения «о реальной и действительной угрозе новой войны», как «основном вопросе современности», а «не о какой-то неопределенной и бесплотной «опасности»» [22]. Однако к этому времени выявился массовый характер антивоенных настроений, перерастающих в пораженческие. Документы ОГПУ свидетельствовали о «пораженческих выступлениях по городу и деревне (рабочие, крестьяне, буржуазно-нэпманские элементы, сельинтеллигенция)», о распространении «рукописных и печатных листовок и воззваний пораженческого характера», о случаях «массового проявления панических настроений: закупка предметов первой необходимости, отказы принимать совденьги, распродажа скота и т.п.» [23] Сталинскому руководству пришлось отказаться от нагнетания военного психоза, однако население страны не могло забыть о нем сразу — слишком хорошо помнились военные бедствия 1914 — 1920 гг.

Шквал «чрезвычайных» хлебозаготовок в первые дни января 1928 г. сразу же напомнил о недавнем пропагандистском шуме и сказался на поведении крестьян. Сибирский крайком ВКП(б), получив грозное постановление ЦК от 5 января 1928 г. о срыве плана хлебозаготовок, разослал окружкомам телеграфное послание, открывавшееся оценкой последствий военной пропаганды: «Значительным препятствием проведению хлебозаготовок является убеждение крестьянства неизбежности войны ближайшее время, являющееся главным образом результатом неумной агитации военной опасности... Необходимо... создавать [в] среде крестьянства убеждение [в том, что] ближайшее время при условии укрепления экономической мощи государства можем вполне рассчитывать [на] мирное строительство. Голую агитацию военной опасности, готовящихся нападений, необходимо прекратить» [24].

Затянулось и исключение из партии «объединенной оппозиции» (прежде всего из-за сопротивления группы Бухарина) до пленума ЦК и ЦКК в октябре и XV партсъезда в декабре 1927 г., что также ограничивало сталинские возможности. Развязать репрессии в планируемых масштабах в 1927 г. Сталину не удалось. Однако «массовые операции» против считающихся враждебными социальных групп, особенно в деревне, возобновились с первых же дней 1928 г. «Чрезвычайные» хлебозаготовки сопровождались, как известно, обысками, арестами и судами, не говоря уже о «перегибах», которых руководство не замечало. К началу апреля 1928 г. «массовые операции» ОГПУ против «спекулятивных элементов» сопроводились арестом 6794 человек [25], но «массовые операции» и аресты продолжались и в мае—июне. Они были прерваны июльским пленумом ЦК, но всего лишь до ноября 1928 г., когда хлебозаготовки вновь приняли «чрезвычайный» характер.

Весной 1928 г. состоялся и первый показательный судебный процесс, сфабрикованный ОГПУ по сталинскому заданию и проходивший на всех стадиях под непосредственным контролем генсека, — дело о «вредительской организации» инженеров угольных шахт и правления треста «Донуголь» в г. Шахты. «Шахтинское дело» было первым в новом направлении сталинских репрессий и поэтому нуждалось в обсуждении и принятии решений на пленуме ЦК в апреле 1928 г. [26]

Следующие четыре дела о «контрреволюционном вредительстве» проводились в 1929—1931 гг.: дело Промпартии, дело меньшевистского Союзного бюро ЦК РСДРП, дело Трудовой крестьянской партии и Академическое дело (дело известного историка академика С.Ф.Платонова). Из них на показательные судебные процессы было вынесено рассмотрение дел Промпартии и Союзного бюро. Оба других дела закончились внесудебным вынесением приговора, поскольку была совершенно очевидна несостоятельность обвинения из-за отсутствия факта преступления. Все названные «дела» целиком относились к представителям старой (дореволюционной) интеллигенции, не совершавших «измен» и к тому же способных к самозащите на открытом суде. Не случайно и вынесение судами приговоров без расстрелов, которые были заложены в основу сталинской программы показательных процессов (см. цитированное выше письмо Сталина Менжинскому от 26 июня 1927 г.). Среди осужденных в 1928—1931 гг. на 5—10 лет лишения свободы окажется немало расстрелянных в 1937-1940 гг.

На показательных судебнцх процессах 1928 — 1931 гг. была фактически отработана технология будущих процессов 1936—1938 гг. Сыграли они свою роль и в ряде серьезных изменений действовавшего уголовного права. Отметим абсолютно чуждое принципам и содержанию любого уголовного права введение 8 июня 1934 г. закона об «объективном вменении», в соответствии с которым стало возможным привлечение к ответственности лиц, не виновных и никоим образом не причастных к преступлению, а также усиление системы внесудебного разбирательства — особого совещания при наркоме внутренних дел с подведомственными ему «тройками» (постановления от 10 июля и 5 ноября 1934 г.). Историко-юридические исследования еще в 1950—1960-х годах показали неосновательность утверждений о том, что законодательные основания для массовых репрессий стали создаваться после убийства С.М.Кирова, что первым нарушением принципов законности было Постановление ЦИК и СНК СССР от 1 декабря 1934 г. Продиктованная Сталиным директива об особом порядке расследования и рассмотрения «дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти», не начинала, а завершала подготовку к массовым репрессиям [27]. Поэтому ее осуществление не потребовало каких-либо дополнительных организационных или политических мер, началось сразу и повсеместно. Юридические нормы судопроизводства и карательных мер, сформулированные в Уголовном и Уголовно-процессуальном кодексах с 1935 г. по 1938 г., подвергались радикальным изменениям в полном соответствии с характером и динамикой «Большого террора». Новое содержание статей УК и УПК приводится в комментариях к ряду документов настоящего тома.

В истории сталинского террора особое место занимали «массовые операции» ОГПУ в деревне при проведении раскулачивания, ликвидации «контрреволюционных организаций» и «антисоветских групп», подавлении сопротивления заготовкам сельхозпродуктов и т.п. Для тех, кто занимается судьбами крестьянства, составлявшего 80% населения страны, сталинский террор начался в 1927 — 1929 гг. и сразу принял масштабы и характер «Большого террора». На развязываение террора была направлена директива Политбюро от 3 октября 1929 г., обязавшая ОГПУ и Наркоматы юстиции РСФСР и Украины «принять решительные и быстрые меры репрессий, вплоть до расстрелов, против кулаков, организующих террористические нападения на совпартработ-ников и другие контрреволюционные выступления (вроде создания повстанческих организаций кулаков и кадрового офицерства...)». Предписывалось в «случаях, когда требуется особая быстрота, карать через ГПУ», не прибегая к судебным органам [28]. Речь шла о хлебозаготовках с плановыми заданиями «кулацким хозяйствам». При их невыполнении задания увеличивались до пяти раз («кратировались»), что неизбежно вело к конфискации имущества, ликвидации хозяйства и аресту главы семьи как «спекулянта», а если оказывал сопротивление, то и как «контрреволюционера».

По сведениям, относящимся ко всей стране, численность «арестованных по хлебозаготовкам» на 4 ноября 1929 г. достигла 28 344, в том числе «за экономические преступления» — 15 536 человек и за «к/р преступления» — 12 808 человек. «Кулацкий террор», ответом на который представлялись аресты за «к/р преступления», насчитывал 71 убийство, 62 ранения, 270 избиений, 164 покушения... Было зарегистрировано 91 «массовое выступление крестьян», но даже в справке ОГПУ они не назывались контрреволюционными [29]. Когда составлялись эти справки, до конца года оставалось еще почти два месяца, по истечении которых число арестованных в деревне достигло 47 564 человек [30]. Это данные системы ОГПУ, без учета арестованных системой Наркомюста. Несоразмерность кары с «преступлением» всегда отличало сталинские репрессии. Нужно учитывать, конечно, и начавшуюся организацию системы концентрационных лагерей, предназначенных для каторжного труда. Основным «поставщиком» рабочей силы для ГУЛАГ на всех этапах его существования была деревня.

Присоединение к кулакам «кадрового офицерства» в директиве Политбюро от 3 сентября 1929 г. не было случайным эпизодом. Оно вошло в политику раскулачивания как основной формы массовых репрессий в деревне, обеспечивая устранение не только кулаков, как нежелательного социального слоя, но и всех тех, кто не приемлет государственного насилия, кто способен к протесту и сопротивлению. Вот сведения о численности «арестованных по 1 категории» на 1 октября 1930 г.: за первый период операции по раскулачиванию (до 15 апреля) было арестовано 140 724 человека, в том числе кулаков — 79 330 (56,3%), церковников — 5028, быв. помещиков, фабрикантов «и т.п.» — 4405, а «проч. АСЭ» (антисоветских элементов) — 51 961 человек. За второй период операции (с 15 апреля по 1 октября) было арестовано 142 993 человека, в том числе кулаков — 45 559 (31,9%). Остальные 97 434 человека, включая и священников и «бывших», оказались отнесенными просто к АСЭ [31]. Чтобы закончить с этой темой, приведем сведения ОГПУ о ситуации в деревне начала 1931 г.: «за один только январь... зафиксировано 36 698 арестованных», из которых «подавляющее большинство» относилось к категории «кулацко-белогвардейской к/р» [32].

Жесточайшей репрессией и по форме и по существу было и раскулачивание «по 2 категории», завершившееся выселением в необжитые районы страны семей, лишенных минимальных условий для жизни и труда, обреченных на гибель десятков тысяч поселенцев, особенно детей и стариков. Организация спецпоселений означала создание в стране второй системы концентрационных лагерей, не столь жесткой по условиям труда и быта, как ГУЛАГ, но фактически единой с ней. Существование спецпоселений (с 1934 г. трудпосе-лений) требовало постоянного пополнения людей из-за высокой смертности и массового бегства. Достаточно сказать, что общая численность их населения уменьшилась с 1317 тыс. в 1932 г. до 997 тыс. в 1940 г., хотя за это же время прибыло 2176,6 тыс. новых поселенцев'^.

Массовое бегство спецпоселенцев было, судя по всему, основным источником в формировании особой группы в населении 30-х годов — группы «беглых кулаков». За 1932 — 1940 гг. число беглецов из спецпоселений составило 629 042 человека, из коих было поймано и возвращено — 235 120 человек34. «Беглые кулаки» в представлении властей стали силой, пополнявшей отряды «бандитов», ряды «террористов» в деревне и «вредителей» в городах и на стройках. Конечно, к категории беглых кулаков причислялись и беглецы из лагерей ГУЛАГ, но численность их не могла быть сколько-нибудь значительной, поскольку содержание и охрана зэков были неизмеримо более организованными и жесткими. По-настоящему зэки стали вливаться в «беглое кулачество» в 1936 — 1937 гг., когда начали истекать сроки их пребывания в лагерях: для первых групп — обычно пятилетие. По условиям гулаговского режима освобожденные зэки должны были оставаться на поселении в районах лагерей, где они отбывали сроки наказания, или отправляться к своим семьям в спецпоселения. В действительности большинство из них стремилось вернуться в родные края, что было строжайше запрещено. В районах концентрации лагерей раскулаченные «по 1 категории» могли составлять преобладающую часть «беглых кулаков». Таким был Красноярский край, где «кулацкая операция» по приказу № 00447 была особенно жестокой.

В общественном сознании и в исторической памяти о 1937 — 1938 гг. на переднем плане всегда были открытые судебные процессы над большевистской оппозицией сталинизму. Расправа над этой оппозицией, то есть над подлинными лидерами Октябрьской революции с их устремленностью к социализму, с их творческим поиском путей и средств строительства нового общества, для сталинского руководства стала первоочередной задачей еще в 20-х годах. Именно они были главными врагами сталинизма и подлежали полному уничтожению и поруганию. Специальные исследования последних лет показали наличие широкого ряда социально-политических, профессиональных, религиозных и этнических категорий жертв 1937 — 1938 гг. Среди них окажутся и многие исполнители сталинской политики, в том числе и террора, что, впрочем, характерно для кровавых диктатур любой масти. Но основной жертвой «Большого террора» оставались крестьяне.

Содержание 5 тома не ограничено документами о репрессиях, проводившихся властью в 1937—1939 гг. против сельского населения. Как и в предыдущих четырех томах, освещается положение деревни, развитие и функционирование колхозов и совхозов, подсобных хозяйств колхозников и сохранявшихся еще единоличных крестьянских хозяйств, их место в сельскохозяйственном производстве и взаимоотношения с государством. Именно состоянию деревни зимой и весной 1937 г. посвящен начальный комплекс документов данного тома. Они сами по себе многое объясняют и в обрушившихся на деревню с июля —августа 1937 г. небывалых репрессиях.

Казалось бы, начало 1937 г. в деревне должно было бы проходить под флагом «Сталинской конституции»*, объявившей о новых правах советских граждан. Кроме информации в прессе об официальных собраниях и митингах, никакого отклика в неофициальной общественной жизни деревни не было. Можно назвать лишь одно исключение — реакция раскулаченных мужиков в трудпоселениях и среди беглецов, устроившихся на работу где-либо, чаще в городах. Именно в их среде распространилась надежда на новую жизнь: «В связи с новой Конституцией мы все будем свободными гражданами», «Как только получим паспорта, нужно будет немедленно выехать...» и т.д. Но были и вполне здравые оценки: «Конституция не для нас. Кто управлял, тот и будет дальше управлять, а для трудпоселенцев новая Конституция ничего не дает...» (док. № 10).

Сразу возникла новая волна побегов... Беглецы из раскулаченных, случалось, возвращались в родные селения и требовали вернуть им ранее принадлежавшее имущество, прежде всего дома... Были случаи, например, в Курской области, когда эти требования выполнялись, что отражало определенную растерянность местных властей ( см. док. № 7, 59, 138). Очень характерным был запрос УНКВД по Татарской АССР от И января 1937 г.: «Для нас не ясна линия нашего поведения во всех этих случаях в связи с новой Конституцией. Просим разъяснить, остаются ли в силе все данные ранее по этому поводу указания НКВД СССР или нам надлежит руководствоваться соответствующими статьями Конституции в части применения их к этим лицам, как гражданам СССР, пользующимися всеми правами гражданства?» (см. док. № 9). Жизнь очень скоро ответила на поставленный вопрос — никакие права гражданства не имели значения для командно-репрессивной диктатуры. Общество, включая крестьянскую его часть, это понимало. И когда в январе 1937 г. проводилась перепись населения, где выяснялся, в частности, вопрос 0 религиозных верованиях, то реакция деревни была вполне понятной, вытекающей из пережитого: это выявление верующих для их преследования и реп рессий вплоть до развязывания новой «Варфоломеевской ночи» (см. док. №6, 11, 12 и 13).

Главное в деревенской ситуации начала 1937 г. было связано не с Конституцией и переписью населения, а с последствиями недорода зерновых культур в 1936 г. Документы за 1936 г., опубликованные в IV томе, содержат сведения об этом недороде, поразившем ряд зерновых районов страны, и о том, что тем не менее хлебозаготовки почти сравнялись с урожайным 1935 г. [35] Это значило, что фактическим сбором зерна продолжали не интересоваться, хотя информация о неблагополучной ситуации наверху имелась. Важное свидетельство об этом мы находим в письме Л.М.Кагановича от 30 сентября 1936 г., адресованном Г.К.Орджоникидзе: «В хозяйстве дела идут неплохо, конечно, в ряде районов недород оказался большим, чем в начале предполагали. Неважно дело в Поволжье, в Воронежской, Курской областях, но зато не только на Украине, но и в Сибирских краях вышло хорошо. Хотели было мы размахнуться нажимом на хлебозаготовки, но хозяин нас поправил, чтобы горячку не пороли и это, безусловно, правильно. На 25 сент[ября] мы заготовили 1 м[иллиард] 173 милл[ионов] пудов, почти 80% плана, правда, в прошлом году было заготовлено 88% плана, но это не дает основания смущаться. Иметь на конец сентября 1173 м[иллиона] пуд. — это не так уж плохо, тем более, что мы имеем солидный прошлогодний запас» [36].

________________________

* Название «Сталинская конституция» отнюдь не означает, что автором ее был Сталин. Конституция 1936 г. была разработана специальной комиссией в составе которой видную роль играли Н.И.Бухарин и Я.А.Яковлев и ряд ведущих юристов. Большинство членов этой комиссии были расстреляны в 1937 — 1938 гг.

________________________

Решение, принятое «хозяином» и поправившее благие порывы таких исполнителей его воли, каким был Каганович, для деревни означало возникновение продовольственных трудностей изначально в районах недорода, а затем и в урожайных районах, на долю которых пало выполнение общего плана хлебозаготовок. Наличие продовольственных трудностей в деревне отмечалось в спецсообщениях местных управлений НКВД уже в октябре — ноябре 1936 г.37 Отсутствие информации о негативных явлениях в жизни страны не только в прессе, но и в документах партийно-государственных учреждений, наверное, нет нужды объяснять в последнем томе настоящего издания. Однако секретная информация местных управлений НКВД дает все же конкретное представление о возникновении и нарастании «продовольственных трудностей», точнее говоря о степени голодания сельского населения и расширению его географии. Особенность этих спецсообщений была связана с надеждой местных властей добиться помощи от центра.

Первые спецсообщения, датированные январем 1937 г., как правило, содержат сведения о причинах возникновения продовольственных трудностей и реальной ситуации в пораженных неурожаем районах к концу 1936 г. В пострадавших районах, как оказалось, выдача зерна по трудодням (основная форма оплаты труда колхозников) сразу же обрекала их семьи на голод. В Благодарненском районе Ставрополья 85% колхозов выдавали на трудодень по 1 кг зерна, а остальные 15% по 1,5 кг. В обоих случаях это означало, что «весь полученный на трудодни хлеб съеден еще в период полевых работ», что имеется «значительное количество семей, совершенно не имеющих хлеба», что «полученная в ноябре продовольственная ссуда сколько-нибудь значительного улучшения не дала», что «...резко повысился спрос со стороны сельского населения на печеный хлеб», который увеличил потребность в хлебе до 9 — 10 т в день, тогда как «район получает до 100 тонн в месяц»... Начался массовый отход на заработки. Из с. Алексеевки ушло около 300 человек. В других районах Ставрополья было не лучше, а часто и хуже: «...из колхозов Труновско-го района выехало на побочные заработки 1500 чел. ... Из колхоза им. Трунова выехало 130 колхозников, из них 50 с семьями, из колхоза «Большевик» выехало 235 колхозников, в том числе 69 с семьями...» (док. № 2). Ставрополье не было исключением на Северном Кавказе. В других районах этой хлебной житницы страны положение в точности повторялось (см. док. №61).

Управление НКВД Оренбургской обл. также сообщало о возникновении «продовольственных затруднений» в колхозах разных районов, где колхозники получили на трудодень «от 200 до 400» г хлеба, или «от 300 до 500 г ...». «В колхозе Искра из 58 хозяйств только 3 хозяйства имеют запасы хлеба до урожая 1937 г., 38 хозяйств обеспечены хлебом до марта—апреля 1937 г., 17 хозяйств хлеба вовсе не имеют. Эти хозяйства многосемейные, имеющие по 1 —2 трудоспособных...» и т.д. Мы взяли лишь один пример из многих, среди которых есть и более тяжелые по положению колхозников. И в Оренбуржье колхозники «самовольно уходят в отходничество», и «от работы отказываются, мотивируя отсутствием хлеба». Но здесь отмечены и «кулаки», и «бывшие белогвардейцы», и «бывшие церковные старосты», которые ведут «контрреволюционную агитацию». Сообщалось, конечно, что они арестованы и находятся под следствием (см. док. № 5).

Спецсообщение УНКВД Воронежской области не описывало возникновения «продовольственных трудностей», а ограничилось справкой за декабрь 1936 г.: «...отмечено до 100 случаев опухания колхозников и членов их семей на почве систематического недоедания... По далеко неполным данным, из 18 районов за декабрь самовольно ушло в отход около 8 тыс. колхозников. В северной части области... в некоторых селах выбыли из колхозов почти все трудоспособные мужчины...» Отмечался «рост отрицательных настроений» среди колхозников и активизация враждебных элементов деревни, призывающих колхозников «организоваться и не дать вывозить хлеб» и т.д. В районах бывшей Тамбовской губернии «ведется контрреволюционная агитация о том, что нужно объединиться для борьбы с Советской властью по примеру Антонова. Активные контрреволюционные элементы репрессируются» (док. № 57).

Еще более тяжелым было положение в Курской области. Проведенная выборочная проверка состояния 242 колхозов разных районов установила «напряженное положение», связанное с «резким снижением» стоимости трудодня колхозников: «Во многих колхозах кроме ранее выданного аванса 100 — 300 г хлеба на трудодень, распределять нечего... многие колхозники не имеют никаких запасов хлеба. В ряде мест хлеб выпекается с примесью суррогатов...» И как во всех пострадавших от недорода районах «колхозники отказываются выходить на работы...», «уезжают на побочные заработки», «в ряде случаев выезжают с семьями и в колхоз не возвращаются». «Еще хуже» оказалось положение с семенными фондами. Из проверенных 120 колхозов в 64 — «семян совершенно нет», в 19 — имеется до 10% необходимого количества семян, в 13 — от 20 до 50%, в 9 — до 75% и только в 15 колхозах — 100% (см. док. № 62).

Казалось бы положение в недородных районах страны, очевидное, например, для Л.Кагановича в сентябре 1936 г., к январю 1937 г. прояснилось еще более и требовало оказания помощи колхозам пострадавших районов и продовольствием для населения, и семенами для предстоящего сева, и фуражом для сохранения скота. Действительно, 14 января 1937 г. Политбюро приняло решение «отпустить колхозам Украины семссуду зерновых культур для ярового сева в размере 4600 тыс. пудов» на условиях возврата из урожая 1937 г. с начислением дополнительных 10% (см. док. № 60). О продовольственной ссуде в постановлении не упоминалось, но и семенная ссуда была отпущена в порядке исключения. Всего лишь через пятидневку — 20 января — Политбюро приняло общее постановление «О семенной, продовольственной и фуражной помощи колхозам», незамедлительно разосланное местному руководству краев, областей и республик: «Считать с 20 января 1937 г. исчерпанным вопрос о семенной, продовольственной и фуражной помощи колхозам. Запретить... впредь обращаться в ЦК и СНК с какими-либо ходатайствами по вопросу об отпуске семенных, продовольственных и фуражных ссуд». Местам предлагалось обходиться ранее отпущенными ссудами и ресурсами самих колхозов (см. док. № 64). Просьбы о ссудах у местного руководства возникали, как совершенно очевидно, при отсутствии каких-либо ресурсов у колхозов и исчерпанности ранее предоставленных ссуд. «Хозяин» вновь «поправил» руководство.

16 января на места был разослан циркуляр Комитета заготовок с/х продуктов при СНК СССР, запрещавший кому бы то ни было из неурожайных районов закупки хлеба на колхозных базарах в урожайных районах, а тем более «перевозки купленного хлеба вагонами или передачи через пункты За-готзерно». Это означало, что любые краевые, областные и республиканские организации и промышленные предприятия лишались возможности закупки зерновых там, где они действительно были в продаже. Что же касается колхозов, колхозников и единоличников, то они могли покупать хлеб «только на колхозных базарах своего или ближайшего района без железнодорожных перевозок» (док. № 63). Однако на таких базарах хлеба или совсем не было, или продавался по ценам, непосильным для деревни. Известно, что и деятельностью «Комзага», и его запасами распоряжался только «хозяин» лично, поэтому не может быть сомнений в том, что авторство распоряжений от 16 и 20 января 1937 г. принадлежало Сталину.

Однако и нарастающие продовольственные трудности населения, и отсутствие семян для предстоящего сева заставляли считаться с действительностью. Спецсообщения управлений НКВД по Западной и Ивановской областям в январе—феврале констатировали как главное — «перебои в торговле хлебом», связанные с «резким увеличением спроса на хлеб со стороны сельского населения». В Ивановской области отмечали «наплыв колхозников из соседних районов Ярославской обл. Они скупают хлеб от 40 до 250 кг на человека». В своем Лухском районе из 184 колхозов в 109-ти на трудодень было выдано менее 800 г, а в 12-ти хлеб на трудодень вовсе не выдавался (см. док. № 66, 67).

По вопросу о семенных ссудах Политбюро пришлось 31 января принимать новое постановление, разосланное телеграммой местному руководству, которое обязывалось от имени СНК и ЦК «при выдаче семенной ссуды зерновым колхозам и совхозам прежде всего использовать семена местного происхождения, выдержавшие засуху 1936 г., ...допуская в крайнем случае выдачу на посев местные семена со всхожестью от 80 — 85%». К «местным семенам» все же дополнялись 40 тыс. т овса, «имеющегося в военных городках Комитета резервов» (см. док. № 68). Полную поддержку в этих условиях нашла инициатива секретаря Кировского обкома партии А.Я.Столяра, запросившего разрешения «использовать 600 тыс. пудов зерна ранее отпущенной продовольственной ссуды на семена» (док. № 73).

Между тем продовольственные трудности нарастали и в февральских спецсообщениях УНКВД из пострадавших районов поступает информация о прямых признаках голода. Из Курской обл. 1 февраля сообщалось: «В колхозе им. Горожанкина имеются две семьи, которые уже теперь не имеют хлеба. Члены этих семей от недоедания опухли... В колхозе Красный май семья колхозника Нерских состоит из 7 человек... Семья не имеет хлеба, дети опухли от недоедания. В таком же положении семья колхозника Проскурина. В колхозе 8 Марта имеются три семьи, члены которых опухли от недоедания...» (док. № 71). 15 февраля УНКВД по Куйбышевской обл. сообщило о 10 случаях «смерти на почве голода». Факты опухания даны порайонно: в Свищевском районе — 62, в Старо-Кулаткинском — 55, в Телегинском — 17 и в остальных районах — еще 52. Сообщалось также о фактах употребления в пищу мяса павших животных и различных суррогатов... Вслед за сведениями о погибавших семьях, появлялись новые свидетельства перерастания «продовольственных трудностей» в нечто большее. Во-первых, массовое неорганизованное отходничество: из Головищенского района — 6 тыс. человек, главным образом мужского населения, в Инзенском районе — свыше 1 тыс. и т.д. Уезжали и семьями, распродав имущество (из Головищенского района 220 хозяйств). Во-вторых, детская беспризорность и нищенство (см. док. № 76).

В спецсообщении по Воронежской обл. от 17 февраля сообщалось: «Случаи употребления колхозниками в пищу разных суррогатов», «от недоедания опухают» (семьями), «резкий упадок трудовой дисциплины, что тормозит подготовку к весеннему севу». Как и в других областях отмечался самовольный выезд не только колхозников, но и руководства колхозов. В заявлении одного из председателей колхозов, поданном «в связи с продзатруднения-ми» просьба освободить от работы подкреплялась угрозой: «если его не освободят от работы, он все бросит и уедет или покончит жизнь самоубийством» (док. №81).

Недовольство деревенских масс, когда от населения требовались празднества в связи со «Сталинской конституцией», выражалось в так называемых антисоветских высказываниях, в том числе и в обвинениях в адрес Сталина. В сохранивших память о революции раздавались призывы и такого рода: «...мы голодаем. Давайте бунтовать, громить сельсоветы, магазины и хлебные склады...» (см. док. № 82 и др.).

В таких условиях принятое 14 февраля 1937 г. постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О финансовых льготах колхозам и колхозникам районов, пострадавших от недорода в 1936 г.», подписанное Молотовым и Сталиным, было по меньшей мере запоздалым. Льготы состояли в отсрочке до конца 1937 г. разного рода платежей, которые все равно были невозможны из-за отсутствия реальных средств у колхозов и КОЛХОЗНИКОВ. Бросается в глаза пропуск в перечне районов, получающих финансовые льготы, Ставрополья, относившегося к наиболее пострадавшим. Не было там и других районов Северного Кавказа, Украины, Куйбышевской области (см. док. № 75). Не являлось реальной помощью и постановление Политбюро от 16 февраля «О хлебозакупках», передававшее местным властям 20% закупок Сне заготовок!) хлеба для продажи населению по госценам (см. док. № 78), ибо в 1936 г. при неурожае закупки не могли быть заметными. В марте 1937 г. УНКВД Сталинградской обл., получившей финансовые «льготы», сообщало о делегациях колхозников и трактористов к районным властям с требованием «выдачи хлеба из семенных фондов», о письмах в «Крестьянскую газету» с такими заявлениями: «В газетах пишут о зажиточной, красивой жизни, а на самом деле колхозники подыхают с голода...» Утверждалось, что авторы письма «из зажиточных» и поэтому «ведется расследование». Механик Чернышков на собрании сделал антипартийное заявление и при этом «допускал по адресу вождей партии оскорбительные выражения. Чернышков арестован» (док. № 93).

Продовольственное положение продолжало ухудшаться и не только в деревне, но и в промышленных центрах, даже вокруг столицы. 20 февраля Политбюро оказалось вынужденным принять особые решения о кредите в 16 млн руб. на покупку кормов для скота колхозам Московской области, а также об отпуске Белоруссии 2 тыс. т зернофуража и специально «для продажи в погранполосе» 500 т муки. Было решено также разослать телеграмму «О хлебной торговле» партийному и советскому руководству Ивановской, Горьковской, Московской, Ярославской, Западной, Калининской, Саратовской, Куйбышевской, Воронежской и Курской областей, Татарии, Башкирии и Белоруссии. В этой директиве, подписанной Молотовым и Сталиным, местному руководству поручалось «повседневное наблюдение» и «принятие мер по недопущению перебоев в хлебной торговле и по ликвидации очередей», при этом предписывалось в промышленных городах, фабричных и рабочих поселках «продавать в розницу» и печеный хлеб и муку. Что же касается сельских местностей, то местному руководству предлагалось установить «суточный лимит продажи хлеба» там, «где вы найдете необходимым» [38]. Деревня оставалась вне «заботы» власти, пока время не подошло вплотную к весеннему севу.

Реальное значение для деревни имело постановление СНК и ЦК от 20 марта о снятии «с колхозов и единоличных хозяйств... недоимок, числящихся за ними по зернопоставкам 1936 г.», поскольку погашение так называемых недоимок по зернопоставкам не из реального урожая, а из преувеличенных заданий «хозяина» ставила под угрозу провала весенний сев. Объявлялось прекращение следственных дел с обвинениями в невыполнении зернопоставок и отмена уже вынесенных приговоров председателям и бригадирам колхозов, а также единоличникам (см. док. № 113). Выше отмечались случаи отказа от работы председателей и бригадиров. НКВД Украины представило особое спецсообщение о многих фактах такого рода (см. док. № 116).

Наступление весны принесло одновременно и нарастание «продовольственных затруднений», и расширение их территории. 3 марта появилось спецсообщение центрального ГУГБ НКВД с информацией по названным выше районам, а также по Мордовской и Татарской АССР, АССР Немцев Поволжья и Челябинской области. Повсюду «отмечены факты употребления в пищу мяса павших животных, различных суррогатов, опухания колхозников», с добавлением сведений о «случаях смерти на почве голода» (в виде примеров), о росте детской беспризорности и нищенстве, о выходах из колхозов (в Рыбинском районе около 400 хозяйств) и «массовом неорганизованном отходничестве»: из Любимского района Ярославской обл. еще в 1936 г. — 2180 чел., из Ин-сарского района Мордовии за декабрь, январь и февраль — 2900 чел., из Волковского района Воронежской обл. с июля 1936 г. — 6440 чел. Отсюда «скопление на вокзалах железных дорог населения, едущего за хлебом в городские пункты, создает угрозу распространения эпидемических заболеваний». Речь идет о сыпном тифе, уже проявившемся в различных районах (см. док. № 92).

Местные советы и колхозное руководство оказывали всемерное сопротивление бегству мужиков из деревни, но это приходило в противоречие с интересами растущей промышленности, нуждающейся в пополнении рабочей силы. Об этом свидетельствует любопытная записка генерального прокурора А.Я.Вышинского в Президиум ЦИК СССР о положении в Курской области, где «в массовом порядке отказывают колхозникам и единоличникам в выдаче справок на получение паспортов», в том числе и «в целях удержать колхозника от поступления в промышленность». Генпрокурор писал, что «такого рода отказы явно незаконны» (см. док. № 123), хотя, конечно, он знал, что деревенскому населению не давали паспортов, чтобы оно не могло разбежаться.

Судя по содержанию публикуемых документов о продовольственном положении в стране, к середине марта пострадавшие от недорода районы стали получать от центра продовольственные ссуды, использование которых было ограничено необходимостью разрешений сверху. 16 марта руководство Куйбышевского обкома запрашивает у Сталина и Молотова разрешение использовать «из продовольственной ссуды, отпущенной краю» (?) 30 тыс. пудов хлеба «для оказания помощи семьям красноармейцев, детям многосемейных единоличников», ссылаясь на «тяжелое положение» и «наличие смертей на почве недоедания». Постановлением Политбюро от 19 марта было дано разрешение «из отпущенной Куйбышевской обл. продовольственной ссуды отпустить» запрашиваемое количество хлеба (см. док. № 98 и 99). «Хозяин» не только давал или не давал пострадавшим районам продссуды, но и разрешал или не разрешал использовать эти ссуды на конкретные нужды! 28 марта руководству Украины и Азово-Черноморского края была отправлена телеграмма Сталина и Молотова с сообщением об увеличении поставок хлеба для продажи населению, сопровождаемая требованием: «Широко развернуть колхозную торговлю хлебом, устраивая периодически колхозные ярмарки с тем, чтобы за счет усиления вывоза колхозного хлеба (которого не было! — В.Д.) на рынок, сократить спрос на хлеб со стороны сельского населения» (док. № 108 и 109).

Наступавшая ранняя весна потребовала других решений в обеспечении деревни зерновыми ссудами и других объяснений их запоздания. В Азово-Чер-номорском крае деятельностью враждебных элементов объясняются факты запоздания с весенним севом: колхоз «31 марта не посеял ни одного гектара, ...не вывезено 150 ц семян»; другой колхоз «срывает сев и особенно яровизацию зерна, ...не завезено ни одного центнера пшеницы»; в третьем колхозе «28 марта вместо 150 ц пшеницы завезено 45, а 30 марта начали сеять неяро-визированным зерном» и т.д. (док. № 117). А.А.Андреев и И.М.Клейнер проверяли деятельность Воронежского обкома партии и в числе недостатков «хозруководства» отмечали, что" «все еще не роздана колхозам до конца семенная, продовольственная и фуражная ссуда» (телеграмма Сталину от 12 апреля). В то же время из районов, где сев начинается позже, продолжали поступать сообщения о фактах «опухания и смерти в связи с продовольственными затруднениями», употребления различных суррогатов и падали, «роста нищенства, особенно среди детей, которые бросают посещение школ»... (см. док. № 120, 125, 127).

Последствия недорода не исчерпывались продовольственными трудностями и недостатком семенного материала. Публикуемые документы свидетельствуют о больших потерях рабочего и мясо-молочного скота. Докладная записка ЦУНХУ Госплана об итогах переписи скота на 1 февраля 1937 г. дает сведения лишь о начальных потерях (см. док. № 122). Документы с мест показывают потери, исчислявшиеся сотнями и тысячами голов скота по районам в пострадавших областях (см. док. № 3, 4, 57 и др.). Приближение весеннего сева вынудило начать выдачу фуражного зерна в ссуду, не только в столичных, но и в пограничных районах.

4 мая было, наконец, постановлением Политбюро разрешено Комитету заготовок «позаимствовать со складов Комитета резервов 50 млн пудов ржи и пшеницы с возвратом из урожая 1937 г. в августе и сентябре месяцах» (док. № 131). Это позволило засеять почти столько же, сколько было зерновых посевов в 1936 г.: по данным на 10 июня — 90 036 тыс. га (96% плана) против 90 568 тыс. га (99% плана) (см. док. № 140).

Необходимым семенным, продовольственным и даже фуражным ссудам из вполне достаточных запасов (об этом Каганович писал Орджоникидзе 30 сентября 1936 г.) предшествовали новые решения о более полной и точной «организации работ по определению средней урожайности и валовых сборов». 23 марта 1937 г. решением Политбюро Госкомиссия по определению урожайности и размеров валового сбора зерновых культур при СНК СССР (ЦГК), действовавшая методами примитивных измерений урожая на корню, была ликвидирована. Теперь это поручалось ЦУНХУ Госплана СССР [39].

Измерение «биологического урожая» сохранилось, но решающее значение приобрел строгий учет всех условий и факторов, определяющих валовой сбор зерновых культур, начиная с «видов на урожай» и «проверки данных оперативной (!) отчетности земорганов», поскольку «правильное определение урожайности и валовых сборов предполагает необходимость обязательного учета агротехнических факторов...» ЦУНХУ поручалась «систематическая проверка» отчетности земорганов снизу доверху и «борьба со всякими ее искажениями». «Районная инспектура» ЦУНХУ должна была проверять «данные земорганов» о ходе всех видов работ, а наиболее важных из них по «2 раза». Таким контролем за сельхозработами предполагалось исправить недостатки работы ЦГК, когда «в ряде колхозов в результате безобразной постановки учета или наличия антигосударственных тенденций часть продукции просто не попадает в учет, чем резко снижаются данные об обмолотах... Как правило, в очень значительной части колхозов совершенно безучетно расходуется хлеб во время уборки на корм скоту и птице, не приходуется продукция 2 и 3 сортов, а тем более так называемые озадки» (док. № 128). Повседневный контроль за ходом и результатами сельхозработ был чрезмерным и просто невыполнимым, тем более в условиях массовых репрессий. Нам придется вернуться к этой теме и в связи с оценкой будущих урожаев, и в связи с репрессиями.

Начиная с 1927 г., репрессии в деревне стали постоянными явлением. Менялись их поводы и масштабы в зависимости от меняющейся ситуации в стране и направленности командно-репрессивной политики. В 1935—1937 гг. основным объектом сталинских репрессий стали остатки большевизма в лице представителей «левой» и «правой» оппозиций, давно разгромленных и выведенных из политической жизни, но мешавших сталинскому режиму самим фактом своего существования и в то же время представлявших возможность переложить на них ответственность за все провалы в экономической политике и за огромные потери в сельском хозяйстве и промышленности, наконец, за кровавые репрессии против «вредителей» и «врагов народа» как из бывших «белых», так и из большевистских деятелей. К ним добавлялись представители старой интеллигенции, занятой в промышленности, земледелии, науке...

Деревня на время отошла на третий план. Во всяком случае «спецсообщения» местных УНКВД «о контрреволюционных проявлениях*- в деревне, поступавшие вначале 1937 г., содержали в основном сведения об отказах единоличников от выполнения планов сева и госпоставок, ликвидации ими своих хозяйств и отъезде в город на заработки или совсем на жительство; обработке приусадебных участков вручную, часто впрягая в плуг самих себя, поскольку лошадей не имели. При этом уже в 1936 г. того, кто «таким путем демонстративно (?) вспахал свой огород», в Западной области могли «привлечь к ответственности» (док. № 59). В мае 1937 г. спецсообщение УНКВД Западной области «О фактах контрреволюционных проявлений в ходе весеннего сева» будет посвящено случаям, «когда отдельные колхозники и единоличники вспахивают свои приусадебные участки, впрягшись в плуг вместо лошадей». Колхозница Соболева, получив лошадь на три дня, вспахала 0,42 га своего огорода, а «остальные 0,8 га пыталась вспахать, впрягая себя и двух дочерей (12 и 13 лет). Материалы на Соболеву переданы прокурору». «По всем остальным фактам» велось расследование (см. док. № 134). Отмечались, конечно, и единичные политические выступления: например, колхозник, настроенный единоличником («середняком, бывшим красным партизаном»), выступил на собрании «с к/р речью в защиту троцкистско-зино-вьевского центра». Оба были «арестованы, дело направлено в спецколлегию облсуда» (док. № 59).

С началом весенней посевной кампании «вредительская» деятельность в деревне приняла специфический характер срыва работ по ремонту тракторов и всей другой техники для вспашки земель и посева семян, с завозом и подготовкой семенного материала (яровизация и др.), а также плохое качество работ и невыполнение плановых заданий. По сообщениям до апреля —мая во всем этом обнаруживалось «вредительская деятельность троцкистов». 14 марта из Азово-Черноморского края сообщалось, например, что директор одной из МТС Плетнев — «активный троцкист, привел МТС в состояние глубокого прорыва... Ремонт тракторов был произведен с расчетом сорвать весенний сев, вызвав аварии и большой пережог горючего». Это доказывалось использованием при ремонте «негодных запасных частей» и «недоброкачественных материалов». Проверка восьми МТС обнаружила 128 неисправных тракторов из 222. В пяти МТС директорами были «троцкисты», всех их арестовали (см. док. № 97 и др.). В информации об убийстве комсорга Пашкова в станице Красноармейской совершение террористического акта приписывалось участникам «к/р троцкистской группы», в которой оказались и председатель колхоза, и бригадир, и бывший секретарь парткома и др. (см. док. № 101).

Приписывание троцкизму всех недостатков, провалов, преступлений в любой сфере жизни — экономике, политике, культуре — не было основанным на фактах и требующим доказательства о действительной принадлежности троцкизму лиц, арестованных как троцкистов. Это был политический ярлык, обязательный для всех репрессируемых в конце 1936 — начале 1937 г. В этом отношении очень характерно циркулярное письмо Северо-Кавказского крайкома «О борьбе с вредительством» от 10 февраля 1937 г. В письме разъяснялось, что «ликвидация последствий вредительства... может выявить... новых агентов троцкистско-фашистского (?!) лагеря». Особое значение приписывалось «выявлению фактов вредительства в сельском хозяйстве», где «уже вскрыт ряд к/р фашистско-троцкистских организаций, проводивших вредительскую работу в области землеустройства, водного хозяйства и организации кормовой базы». Далее утверждалось, что к трудностям налаживания колхозной жизни в Северной Осетии «приложили руку троцкистско-буржуазно-на-ционалистические элементы». Дальше больше: по всей стране троцкисты проводили «массовые убийства, отравления, удушения трудящихся...» (док. № 74).

В приложении № 1 настоящей книги публикуется официальная «Справка о количестве осужденных членов антисоветских троцкистских организаций и групп с 1 октября 1936 г. по 1 марта 1937 г.» В действительности справка содержит сведения о численности осужденных работников наркоматов и ведомств, независимо от их былой партийности или оппозионности. К названной справке мы еще вернемся. Здесь нам важно отметить особенность терминологии документов о терроре начала 1937 г.*

Определения «вредителей» стали пополняться на февральско-мартовском пленуме ЦК, «разоблачившем» к/р и а/с деятельность «правых», возглавляемых Бухариным и Рыковым, и завершившемся их арестом. Постепенно новая категория «вредителей» стала фиксироваться и в документах о «к/р организациях» в деревне. Характерно в этом отношении спецсообщение «О к/р вредительской деятельности...» в МТС Азово-Черноморского края от 9 мая: аген-турно-следственные материалы «по вскрытию к/р правого, троцкистского и казачьего подполья» обнаружили значительность их «вредительской работы по срыву сельхозработ и организации саботажа весеннего сева». При этом «устанавливается, что правые особое внимание в своей вредительской работе в деревне уделяли МТС» (док. № 133). В дальнейшем их сольют в единый «право-троцкистский блок», действующий совместно с фашистской и шпионской агентурой иностранных государств. Знание терминологии документов о репрессированных лицах и группах помогает в определении не только характера информации, но и времени ее появления.

Обращаясь непосредственно к документам о репрессиях 1937 — 1938 гг., мы должны остановиться на часто употребляемом в этой связи термине «ежов-щина». Это слово появилось в сталинском окружении, когда задачи «Великой чистки» были выполнены и ее исполнители своими трупами закрывали могилы 668 305 расстрелянных за время с 1 октября 1936 г. по 1 ноября 1938 г. (эти данные см. во 2 книге настоящего тома). В действительности Н.И.Ежов был исполнителем старательным, активным и находившим полную поддержку со стороны «хозяина» пока был нужен. Возможно, иногда он действовал и самостоятельно, но в строго заданном направлении. Вероятнее все же, что и собственные решения Ежова были выполнением устных велений «хозяина». В литературе уже отмечено, что в 1937 — 1938 гг. Ежов побывал в кабинете Сталина 278 раз и провел в совокупности более 833 часов, уступая по времени общения с «хозяином» лишь В.М.Молотову [40].

_______________________

* Нам встречались отступления от приписывания «к/р проявлений» троцкизму лишь в документах из казачьих районов Как известно, Троцкому приписывалось расказачивание и поэтому невозможно было приписывать казакам и троцкистам «к/р союз».

_______________________

Напомним в этой связи, что странная карьера Ежова в 30-х годах целиком определялась Сталиным, включая назначение наркомом внутренних дел с 1 октября 1936 г. с сохранением по совместительству должностей секретаря ЦК и председателя КПК с тем, «чтобы он девять десятых своего времени отдавал НКВД» [41]. Совмещение трех названных должностей открывало самые широкие возможности для осуществления репрессий и было, конечно, не случайным. НКВД теперь не нуждался в согласовании репрессий с КПК, а тем более с управлением любых государственных и общественных организаций. Не случайными были восторги Кагановича в цитированном выше письме к Орджоникидзе по поводу замены Ягоды Ежовым: «Это замечательное мудрое (!) решение нашего родителя (!!) назрело и встретило прекрасное (?!) отношение в партии и в стране. Ягода безусловно оказался слабым для такой роли, ...быть политически зрелым и вскрывать своевременно врагов... У Ежова наверняка дело пойдет хорошо» [42]. Как мы увидим по документам, прогноз Кагановича сбывался в полной мере.

Направленность репрессий, их массовый характер и беспощадность были определены задолго до появления Ежова в НКВД. Перечни основных «врагов» повторялись неоднократно на партийных съездах и пленумах ЦК, в закрытых письмах ЦК, адресованных каждому члену партии. Вот как они определялись в закрытом письме ЦК партии от 29 июля 1936 г., то есть незадолго до назначения Ежова непосредственным руководителем расправы с врагами: «...троцкистско-зиновьевские изверги объединяют в борьбе против Советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов — шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т.д.» [43] В соответствии с таким директивным заданием Ежов начал деятельность наркома внутренних дел с «чистки» партийно-государственного аппарата управления, представленного в основном старыми большевистскими кадрами, а заодно и состава специалистов, занятых в экономике, науке, образовании и печати. Результаты этой «чистки» и ее дальнейшее расширение были главной темой выступлений на пленуме ЦК 23 февраля — 5 марта 1937 г. Самым известным решением этого пленума ЦК было включение в категорию злейших врагов Н.И.Бухарина, А.И.Рыкова и всех «правых», подлежащих с этого момента истреблению, как и тех, кого называли «троцкистами», как всех, кто не был согласен со сталинским руководством, а тем более противостоял ему.

17 февраля Политбюро утверждало «проекты резолюций по вопросам порядка дня Пленума ЦК ВКП(б)». Среди утвержденных первым значился проект резолюции по докладу Жданова о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР, затем по докладу Ежова «Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-германско-троцкистских агентов» и по докладу Сталина «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных (!) двурушников в парторганизациях». Не были утверждены резолюции по докладам Орджоникидзе и Кагановича о «вредительстве, диверсиях и шпионаже»... соответственно в Наркомтяжпроме и Наркомате путей сообщения. Докладчики обязывались «установить окончательный текст проекта постановления на основе принятых Политбюро поправок и дополнений» [44]. Каганович выполнил требования «хозяина». Орджоникидзе же, как известно, на другой день — 18 февраля — застрелился (или был убит). К сожалению, едва ли когда-нибудь станет известным, что действительно происходило в верхах 17 и 18 февраля*.

Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ныне опубликованы, что позволяет нам ограничиться включением отдельных выступлений, затрагивающих деревенские проблемы (см. док. № 86 — 90). Отметим все же, что пленум начался 23 февраля с доклада Ежова «Дело Бухарина и Рыкова»45, который не значился в «порядке дня» 17 февраля. Для нашего издания особый интерес представляет выступление Ежова 1 марта 1937 г. по докладам Молотова (заменившего Орджоникидзе) и Кагановича. Оно было продолжительным и сопровождалось одобрительными репликами Сталина. Нами публикуется лишь часть этого выступления, важная для понимания характера и масштабов репрессий на новом этапе. Во-первых, Ежовым выдвигалось требование руководителям всех ведомств и наркоматов сделать «конкретные выводы... из уроков вредительства, диверсии и шпионажа». Как оказалось, «хозяйственники вредительство не только не вскрывали, не только не проявили инициативу в этом деле, но... многие из них тормозили разоблачение вредителей», оказывали противодействие «аресту вредителей, диверсантов, шпионов и т.д.». «Часто вредителей и диверсантов берут под защиту во имя выполнения производственной программы», не понимая, что «вредители... должны на 70 — 80%, по крайней мере, делать хорошее дело», иначе их разоблачат и «посадят». К этим утверждениям Сталин добавил пояснение, что вредитель «будет копить силы к моменту войны, когда он навредит по-настоящему» (док. № 90).

Во-вторых, Ежов сообщал отдельные сведения о численности осужденных Военным трибуналом и Особым совещанием НКВД «членов антисоветских троцкистских организаций и групп» из работников центральных и местных ведомств за время с 1 октября 1936 г. по 1 марта 1937 г. (см. док. № 90). В архиве сохранилась справка с полными сведениями «по центральному и местному аппарату» практически всех наркоматов и приравниваемых к ним ведомств. Обращаясь к сведениям этого документа, мы узнаем, что за первые пять месяцев руководства НКВД Ежовым было осуждено 2116 человек, из которых 585 являлись работниками Наркомтяжпрома, 233 — работниками Нар-компроса, 137 — Наркомата путей сообщения, 102 — Наркомзема... К последним следует добавить 35 сотрудников Наркомсовхозов и какое-то число связанных с сельским хозяйством работников партийного и советского аппарата, редакций и издательств, вузов и других ведомств (см. Приложение № 1). В публикуемом выступлении Ежов уточнил: приводимые цифры «не являются итоговыми», поскольку имеется «значительное количество арестованных, дела которых еще не закончены...» (док. № 90). Молотов в заключительном слове по докладу огласил сведения той же справки, сообщив при этом, что арестовывались также работники и Наркомата обороны, и Нарко-миндела, и самого НКВД [46].

В сохранившейся стенограмме доклада Ежова «Об итогах пленума ЦК ВКП(б)», с которым он выступал на собрании актива ГУГБ НКВД 19 марта 1937 г., имеется свидетельство о весьма важном несогласии Орджоникидзе со Сталиным: «Тов. Сталин считает необходимым разбить гнилую теорию, что не может быть вредителем тот, который хоть раз сделал одно доброе дело, т.е., развивая это положение, он отвечает на настроение многих наших партийных и хозяйственных руководителей, которые, примерно, рассматривали положение с вредителями таким образом. Тут, кстати сказать, и покойный Серго Орджоникидзе в этих делах допускал некоторые ошибки, о чем т. Сталин счел нужным сказать на пленуме, несмотря на все его уважение и дружбу к Орджоникидзе, а именно говорил о некоторых ошибках, когда некоторые рассматривали это таким образом: какой он вредитель, он у меня построил прекрасный завод, он не только выполняет, но и перевыполняет план, не может быть такой вредителем (ЦА ФСБ РФ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 20. Л. 23-24).

Наконец, в-третьих, Ежов специально остановился на вопросе о репрессиях в системе Наркомзема, где «вскрыт целый ряд троцкистских групп и групп правых, которые проводили большую вредительскую и диверсионную работу в сельском хозяйстве» (док. № 90). Как и в случае со «статистикой», зачитывались сведения из справки «Наркомзем Союза СССР», составленной в НКВД ко дню выступления наркома на пленуме. Этот документ сохранился и публикуется нами вслед за материалами пленума ЦК*. Мы обращаемся сразу к тексту справки, поскольку Ежовым лишь пересказывались содержащиеся там сведения о «контрреволюционных террористических организациях троцкистов и правых», их «вредительстве» и «диверсиях» в Наркомземе СССР, республиканских и областных земельных управлениях.

Однако и в справке нет никаких реальных свидетельств, подтверждающих действительное существование, например, «Украинского троцкистского террористического центра», который в 1935 г. дал «задание сорвать урожай зерновых и технических культур» и провести ряд других «вредительских мероприятий»: «в ряде районов ими была сорвана уборка комбайнами, уборка производилась косилками»; «задерживался ремонт тракторов» и т.д., что привело в 1936 г. «к большим потерям урожая» (о недороде в справке не упоминается). Такого же рода обыденные трудности и ошибки, связанные с новизной техники, ее невысоким качеством, перебоями в снабжении горючим, химикатами, семенами в условиях недостаточной подготовленности участников сельскохозяйственных работ были неизбежными, созданными форсированием и принудительностью преобразований. С подобными ситуациями нам еще придется столкнуться и в дальнейшем.

В справке был назван и главный организатор «диверсионно-подрывной работы троцкистов и правых... во всех отраслях сельского хозяйства» — А.И.Муралов, являвшийся с 1933 г. по 1936 г. первым заместителем наркома земледелия СССР, а с 1935 г. до ареста 20 июня 1937 г. еще и президентом ВАСХНИЛ. «Вредителями» оказались и агроспециалисты, в частности, сотрудники Всесоюзного института зернового хозяйства во главе с академиком Тулайковым, разработавшие «вредительскую теорию мелкой вспашки, которая преследовала цель засорить совхозные и колхозные поля вредными сорняками и снизить урожайность хлебов». Эту «теорию» поддержали в Наркомземе. Явной фальшивкой было утверждение о встрече Тулайкова с Бухариным в 1934 г., где якобы «получил от него установку о необходимости хозяйственного развала колхозов и поддержки кулацкого саботажа хлебозаготовок» (док. №91). В действительности все было наоборот — необходимость мелкой вспашки была навязана сталинским руководством с требованиями максимального расширения пашни недостаточной и по количеству, и по качеству тракторной техникой.

Точно так же обстояло дело с отказом от землеустройства в начале 30-х годов, когда форсированная коллективизация создавала колхозы с неполным охватом крестьянских хозяйств отдельных селений (точнее — земельных обществ), с постоянно менявшимся их составом в периоды «приливов» и «отливов». С завершением коллективизации порочность отказа от землеустройства стала очевидной. Сталинское руководство, которое «никогда не ошибалось», расправилось и с этими «вредителями» (см. док. № 91), на деле лишь выполнявшими его требования.

Подробные справки по другим учреждениям, подвергшимся «чистке» в октябре 1936 г. — феврале 1937 г., также сохранились. Их включение в научное исследование представляется очень важным для воссоздания подлинной картины перерастания сталинского террора на стадию апогея.

Перед нами характерный документ репрессивного механизма 1937 г. В нем нет ни слова правды, все перевернуто. Проблемы и трудности, созданные сталинской политикой, представлены результатом злонамеренных действий «вредителей». Ответственность за разрушительные распоряжения возлагается на исполнителей. Уничтожению подлежат и критики власти, и соучастники ее действий. Не менее характерным для ежовских выступлений на пленуме и после пленума на собрании актива в НКВД было обращение к инструкции ЦК от 8 мая 1933 г., о которой говорилось выше. Разъясняя содержание директивы ЦК, Ежов утверждал, что «практика массовых арестов на местах» осуждалась из-за того, что она «не вскрывает действительного врага». (Судьба пострадавших «не врагов» не интересовала никого ни в 1933, ни в 1937 г.) С полным основанием Ежов говорил, что «речь шла не об ослаблении борьбы. Наоборот, речь шла об ее усилении» [47].

Решающее слово было, конечно, за Сталиным. В докладе, с которым он выступал 3 марта, со всей определенностью формулировалась в качестве главной задачи выявление и уничтожение «вредителей, диверсантов, шпионов и т.д.» Утверждалось, что «агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты», в результате чего их «работа... задела в той или иной степени все или почти все наши организации — как хозяйственные, так и административные и партийные». Отсюда следовал генеральный вывод: «...нынешние вредители и диверсанты, каким бы флагом они не маскировались — троцкистским или бухаринским, давно уже... превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей Родины» [48].

Именно в направлении, заданном «хозяином», развертывались события по стране в целом на протяжении почти двух лет. Сталинское руководство сделало очень крупный шаг на пути к массовому террору, во-первых, расширив состав «вредителей», «диверсантов» и «шпионов» включением так называемых правых, к которым было легче причислять инакомыслящих и недовольных условиями жизни; во-вторых, устранив такое препятствие для обвинений во «вредительстве» и т.п., каким является высокое качество и результативность повседневной работы. И в том, и в другом аспекте карательные органы получили самые широкие возможности для произвола.

Тем не менее Сталин еще не испытывал уверенности в полной поддержке массовых репрессий со стороны членов ЦК и даже Политбюро. События на июньском пленуме ЦК это предположение подтвердят. Об этом же свидетельствует и решение Политбюро от 14 апреля 1937 г. о создании при Политбюро постоянной комиссии «в целях подготовки..., а в случае особой срочности — и для разрешения — вопросов секретного характера... в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова». Для «успешной подготовки... срочных текущих вопросов хозяйственного характера» была создана другая постоянная комиссия «в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»49. Создание специальной комиссии Политбюро для срочного решения «секретных вопросов» с участием Ежова означало появление высшего органа руководства политикой и практикой террора. Нами публикуется большой комплекс «срочных» решений Политбюро о проведении массовых репрессий над крестьянством. В протоколах, где фиксировалось принятие этих решений, вообще отсутствует указание участников, обязательное в протоколах Политбюро. Чаще всего там нет и подписи «Секретаря ЦК». Там же, где она наличествует, это всегда подпись Сталина.

С новым решением организации руководства репрессиями совпало выдвижение на уровень Политбюро или Постоянной комиссии проблемы «вредительства» в Наркомземе и Наркомсовхозов. Инициатива принадлежала А.Я.Яковлеву — одному из самых верных сталинистов, неизменно служившего «хозяину», начиная с разноса хлебофуражного баланса ЦСУ в декабре 1925 г. Способность сразу принять и исполнять сталинские представления и решения объясняют назначение Яковлева председателем комиссии по темпам коллективизации в ноябре—декабре 1929 г., а затем и непосредственным руководителем коллективизации в качестве первого наркома земледелия СССР (с декабря 1929 г. по апрель 1934 г.), впоследствии возглавившего сельхозот-дел в ЦК и, следовательно, сохранявшего руководящую роль в аграрном секторе.

13 апреля Политбюро приняло «предложения т. Яковлева: Поручить НКВД установить и арестовать лиц, являющихся... авторами приведенных в записке с/х отдела ЦК ВКП(б) вредительских документов НКЗ и НКСовхо-зов..., чтобы от них исходя, начать распутывать организацию по вредительству в с/х». Так возникло постановление «О вредительстве в Наркомземе и НКСовхозов», открывшее начало еще более жестокой расправе с теми, кто по сталинским указаниям и решениям создавал колхозно-совхозную систему (см. док. № 121). Записка сельхозотдела ЦК не найдена, и нам неизвестны приведенные там документы*.

__________________

* Однако мы знаем нечто другое и важное для понимания того, что происходило в стране: ровно через полгода — 12 октября — Яковлев был арестован, признал все «вредительские преступления» в сельском хозяйстве, совершенные под его руководством. 29 июля 1938 г. он был расстрелян, как, наверное, и авторы «вредительских документов», о которых говорилось в «предложениях т. Яковлева» 13 апреля 1937 г.

__________________

Аресты руководящих деятелей сельхознаркоматов проводились в основном в июне 1937 г., когда посевные работы закончились и, главное, вплотную приближался новый пленум ЦК, призванный окончательно подавить сопротивление террору внутри ЦК и создать обстановку для проведения массовых репрессий. Участникам пленума, состоявшегося 23 — 29 июня, были розданы «материалы» НКВД, показывающие «общую картину заговора» и «конкретную антисоветскую деятельность разоблаченных фашистских групп». В числе 13 «главнейших» групп, названных в сохранившемся плане доклада Ежова, была и «вредительская право-троцкистская группа в органах Наркомзема и Наркомсовхозов» (док. № 185). Сохранился и «материал» НКВД — «Контрреволюционная организация правых й системе Наркомзема СССР». Составление этого документа приходилось на дни после ареста одного из трех заместителей наркома и до ареста второго: первым был арестован Ф.А.Цылько — 11 июня, вторым — А.И.Муралов — 20 июня и третьим — А.И.Гайстер — 27 июня. Всего на день составления справки (между И и 20 июня) было арестовано 70 работников системы управления сельским хозяйством страны, среди которых вместе с одним из заместителей наркома оказались руководящие работники и специалисты в самом Наркомземе СССР и в его республиканских, краевых и областных учреждениях (см. док. № 141).

Вредительская деятельность арестованных наркомземовцев, направленная «на подрыв колхозов» и «восстановление колхозников против Советской власти», доказывалась такими обвинениями, как, например, организация в 1936 г. «перемола сортовых семян, в результате чего... до 20 млн ц сортовых семян были сданы как рядовое зерно»; «умышленное распространение среди скота эпизоотии путем заражения ящуром, чумой, сибирской язвой...», «вредительского плана финансирования МТС, по которому хорошо работающие

МТС ставились в худшие условия по сравнению с плохо работающими...» (там же). И здесь, как и в справке НКВД для предыдущего пленума, мы видим объявление преступлениями природных бед, негативных фактов объективного порядка, исполнения планов и приказов высшей власти и прямых выдумок.

Заметим, наконец, что в обеих справках НКВД по Наркомзему назывались фамилии отдельных арестованных. Ни в одном случае они не совпадали. Правда, и там и там говорилось об А.И.Муралове как главном вредителе, но он оставался еще на свободе. Данные справок об арестованных (102 и 70) недостаточны для определения их в общей численности, поскольку июньская справка содержит сведения не с 1 марта, а с 13 апреля. В отсутствии связи двух документов одного учреждения по одной теме проявилось, на наш взгляд, и характерное для психологии террористов стремление преуменьшать число их жертв.

Материалы июньского пленума ЦК по главной теме практически не сохранились. Немногое, что известно о происходившем на этом собрании, вполне объясняет отсутствие стенографической записи выступлений Г.Н.Каминского и И.А.Пятницкого — это были героические выступления против террора, в защиту Н.И.Бухарина и других большевистских деятелей, над которыми вершилась расправа. Но точно так же не сохранились ни стенографические записи, ни тексты докладов, включая главный, с которым выступал Ежов. О содержании этого доклада можно судить по его сохранившимся планам. Публикуемый нами второй вариант плана носит характер тезисов, прошедших через сталинские руки. Явно продиктованным сверху был тезис о новом преступлении «право-троцкистской» организации, прибегавшей к «вредительской порче заготовленного хлеба, а также к систематическим срывам снабжения городов продуктами первой необходимости» (док. № 185). Это обвинение будет пущено в ход Сталиным в августе—сентябре 1937 г. и станет поводом для расправы не только в верхах, но и в низах.

В сохранившейся стенограмме докладов и выступлений последних дней работы пленума для настоящего издания представляет интерес доклад М.А.Чернова «О мерах улучшения работы МТС», сделанный 29 июня. Наряду с обязательными для наркома сообщениями об успехах и достижениях сталинской политики, в докладе говорилось о реальных проблемах: о «крайне запущенном» состоянии финансового хозяйства, о путанице с оценкой и использованием натуроплаты, об огромных перерасходах средств местным руководством... Упомянул Чернов и о вредителях, «засоривших аппарат Наркомзема, его плановый отдел, пролезшие к руководству (мои заместители оказались вредителями)...», однако не сваливал на них всю ответственность за трудности и нерешенные проблемы. Обращают на себя внимание не очень ясные выпады в адрес Чернова со стороны Р.И.Эйхе, на которые были даны конкретные ответы (см. док. № 186). Последующее развитие событий обнаружит роковое совпадение их судеб. 29 октября 1937 г., по завершении сельскохозяйственных работ, Сталин напишет постановление Политбюро о снятии Чернова с должности наркома земледелия СССР и назначении на этот трудный пост Эйхе. Передачу дел предписывалось провести с участием Чубаря и Андреева, как представителей партийного и советского контроля, а также НКВД. Текст постановления начинался с требования к членам Политбюро: «Проголосовать и сегодня же сдать в печать». Конечно же, голосование «за» тут же состоялось50. 7 ноября Чернов был арестован, как один из главных вредителей, и 15 марта 1938 г. расстрелян. Наркомом земледелия стал Эйхе, но ненадолго — 29 апреля 1938 г. он будет арестован, а потом и расстрелян.

Официальная версия расправы с наркомземовцами (как и со всеми другими жертвами террора) основывалась на материалах следственных допросов, которые носили специфический признательный характер. Юридическая оценка следственным материалам и приговорам того времени дана реабилитацией практически всех осужденных и репрессированных лиц за отсутствием факта преступления. Когда-нибудь историкам откроется возможность исследовать следственные дела того времени и раскрыть процесс перехода обвиняемых от самозащиты к признаниям в несовершенных преступлениях или в действиях, совершенных по директивам и прямым приказам тех, кто теперь расправлялся с исполнителями этих директив и приказов.

Выше отмечались особенности обвинений во «вредительстве», предъявляемых работникам системы Наркомзема в справках НКВД, представленных пленумам ЦК в марте и июне 1937 г. (см. док. № 91 и 141). Нами публикуется также обширная «Докладная записка о вредительстве в сельском хозяйстве Союза ССР», составленная в НКВД по следственным материалам 1937 — 1938 гг. Записка составлялась в январе 1939 г. по «заданию» А.А.Андреева, предполагавшего использовать сведения этого документа в выступлении на XVIII партсъезде. В дошедших до нас текстах этого выступления из записки НКВД не использовано никаких сведений и примеров51. Но документ НКВД, составленный по материалам в основном 1937 — начала 1938 г., сохранился и публикуется нами в приложениях к документам 1 книги.

Приведем ряд типичных «признаний», показывающих задачи сталинской политики репрессий в системе управления сельским хозяйством:
Агроном Орлов: «...деятельность к/р организации, участником которой я являюсь, была направлена на срыв реализации директив партии и правительства... Директивы эти доводились до низовых органов в искаженном вредительском виде... В то же время... создавали видимость борьбы за генеральную линию партии и требовали... безоговорочного выполнения наших вредительских заданий... Малейшие попытки протеста... пресекались, применялись самые жестокие партийные и юридические санкции...»

...Месяцев (с/х отдел Госплана): «По заданию Гайстера и Верменичева я составлял планы, которые задерживали переход колхозников на правильные севообороты. Осуществлялось это путем установления в плане повышенных проектировок по зерновым культурам...»

Планово-финансовый отдел НКЗ: «В 1937 г. ...был очищен от вредителей. Но на смену старым вредителям Чернов подобрал новых... Эти новые вредители... так усложнили решение вопросов в Наркомземе, что одно это уже обеспечило им срыв мероприятий правительства».

Бурнашов (НКЗ): «Реализация этих вредительских планов снабжения МТС орудиями... производилась через Госплан СССР. Мотивируя недостатком металла, Госплан резко сокращал как раз производство прицепных орудий, создавая этим диспропорцию в снабжении МТС тракторами и прицепными орудиями».

Молодцов (председатель райисполкома в Тамбовской обл.): «Осенью 1936 г. под видом выполнения государственных обязательств... дали указание всем колхозам о вывозе зерна, в том числе и семенных фондов в хлебозаготовку. Этим мы умышленно сорвали осенний сев... При попытках уклониться от этого указания мы обвиняли председателей колхозов в антигосударственной деятельности, угрожали снятием с работы и отдачей под суд».

Чернов признал, что «вредительство в области землеустройства и введения правильных севооборотов проводилось в системе земорганов по его заданию». От составителя справки: «В начале 1938 г. Наркомземом СССР был отменен счетный план по колхозному учету как вредительский, а новый план не был дан. В июне 1938 г. Наркомзем вновь запретил колхозам пользоваться старым планом. Колхозы в ожидании нового счетного плана в течении 5 — 6 месяцев учет и отчетность не вели и денежные средства в колхозах расходовались без всякого учета».

Ермаков (НКЗ): «Яковлев мне сказал: в своей практической работе исходить из принципов вредительского препятствования разработке научных актуальных тем, ...проводить вредительские разработки тем, могущих нанести вред делу животноводства».

Эпштейн (Яковлев?): «Цылько и Гинзбург на протяжении ряда лет настойчиво требовали снижения ветеринарных условий при закупке скота за границей...». И т.д. (см. Приложение № 2).

Приведенных примеров достаточно, чтобы получить представление о действительном происхождении «признаний», являвшихся самооговором, и записанных под диктовку палачествующих следователей на языке обвинения. В самих по себе «признаниях» и последующем уничтожении тех, кому таким образом была навязана ответственность за сталинскую политику, состояла сущность террора 1937—1938 гг. в той части советского общества, которая представляла среду советских и партийных деятелей, работников различных наркоматов и их местных учреждений, научных организаций и даже армии. Здесь соблюдалась хотя бы видимость судебного процесса, начиная со следствия и заканчивая вынесением приговора, объявляемого подсудимому.

Июньский пленум ЦК открыл для сталинского руководства возможности проведения массовых операций, направленных против широких слоев населения, не только так или иначе выражавших недовольство условиями жизни и политическим режимом, но и потенциально опасными по своей национальной принадлежности или социальному прошлому. Уже 3 июля 1937 г. по системе местных органов НКВД был разослан «Меморандум № 267» за подписью Ежова с требованием к 10 июля представить «списки на все семьи лиц, осужденных после первого декабря 1934 г. Военной коллегией Верховного суда..., а также списки на социально-опасные семьи лиц, осужденных спецколлегиями судов...» В состав семьи включались «жена, муж, дети» и совместно проживающие «отец, мать, братья и сестры». Сообщалось, что «эти семьи в ближайшее время будут заключены в специальные лагеря» [52]. Звериной жестокости распоряжение о заключении в лагеря родителей, супргугов и детей репрессированных лиц было осуществлено и выполнялось до 50-х годов.

Целая серия специальных приказов НКВД была посвящена проведению национальных операций — репрессиям подозреваемых в шпионаже «германским подданным» (№ 00439 от 25 июля), «Польской организации войсковой» (№ 00485 от 11 августа), «харбинцев» — бывших служащих КВЖД, в основном русских (№ 00593 от 25 сентября), «перебежчиков» из-за границы (№ 00693 от 23 октября) и др. Как показывают начатые исследования национальных операций, репрессируемыми оказались и политэмигранты, и оставшиеся в СССР бывшие военнопленные, и издавна жившие на советской территории немцы, поляки и другие этнические группы. Операции не ограничивались работающими на оборонных предприятиях и железнодорожном транспорте, как можно было бы понять отдельные формулировки приказов. В действительности эти операции охватывали и советских граждан, включая занятых в «мирной» промышленности, в сельском хозяйстве и разного рода советских учреждениях [53]. Мы упомянули о национальных операциях не только в целях воссоздания хотя бы в самых общих чертах обстановки и масштабов террора. Для издания о деревне не менее важно отметить, что работники разных сельхозучреждений и, главное, крестьяне становились жертвами репрессий и при проведении национальных операций. Террор против мужиков и в 1937 — 1938 гг. не ограничивался «кулацкой операцией».

Инициатива и в проведении «кулацкой операции» принадлежала Сталину, о чем свидетельствует написанная им или под его диктовку 2 июля 1937 г. директива: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Всем областным, краевым и республиканским партийным органам и органам НКВД предписывалось взять на учет «всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников», наиболее враждебных из них «немедленно» арестовать и расстрелять «в порядке административного проведения их дел через тройки», а остальных выслать в лагеря. Предлагалось «в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу» и «высылке» (док. № 188). Директива была принята Политбюро дословно и единогласно, о чем свидетельствовали собственноручные подписи Сталина, Кагановича, Жданова, Чубаря, Молотова, Ворошилова и Микояна [54].

На следующий день «всем начальникам управлений НКВД» была разослана подписанная Ежовым директива № 266 с требованием к 8 июля сообщить «телеграфом... количество лиц первой и второй категории с указанием отдельно кулаков и уголовников» (док. № 189). С 5 июля в протоколах Политбюро появляется тема об утверждении состава «троек по проверке антисоветских элементов». Из довольно большого числа протоколов с названной темой мы публикуем первый из них (см. док. Mb 190), а также протоколы, где утверждение состава троек совпадало с утверждением «лимитов» по категориям репрессий (см. док. № 197, 198, 200, 201). К этому виду документов можно отнести и записку Н.С.Хрущева И.В.Сталину от 10 июля, в которой предлагались как «лимиты» (очень значительные), так и состав тройки (см. док. № 199).

Более конкретную информацию по результатам учета «кулаков» и «уголовников» содержали телеграммные донесения в соответствии с директивой № 266, поступившие Ежову 8 — 9 июля. Нами были найдены всего 7 таких сообщений: из Азово-Черноморского края, Курской, Воронежской, Саратовской, Куйбышевской, Западной и Ленинградской областей (см. док. № 191 — 196, 202). Их содержание свидетельствовало, что сроки, установленные сталинской директивой, нереальны, что сведения местных УНКВД по группам лиц, подлежащих репрессиям, «ориентировочные», «требующие проверки и уточнения», что продолжается «дальнейшее выявление кулаков и уголовников» и т.д. Сталинское задание «в пятидневный срок представить в ЦК» численность репрессируемых, оказалось невыполнимым. Руководство Татарии, например, запрашивало на это даже месячный срок (см. док. № 190)

.

Невыполнение в указанные сроки директивы «хозяина» не могло пройти бесследно, прежде всего для начальников областных и краевых УНКВД, как и наркомов республиканских НКВД. Среди документов по «Вопросам НКВД», бывших в руках членов Политбюро 10 июля 1937 г., сохранился текст «Постановления Центрального Комитета ВКП(б)», представленный Ежовым. К сожалению, никаких сопроводительных документов в архивном деле не оказалось, однако содержание документа настолько выразительно, что его назначение не вызывает никаких сомнений, а датировка напрямую привязывает его к исполнению директивы от 2 июля 1937 г. Принятым постановлением 13 руководителей местных органов НКВД были отстранены от занимаемых ими постов и заменены другими лицами. При этом четверо из них отстранялись в самой резкой форме: «Снять с должности начальника УНКВД Челябинской области Блат», «...Воронежской области Розонова», «...Татарской АССР Рудь» и «...Черниговской области Соколова». По отношению к другим отстраняемым в постановлении употреблялась более мягкая формулировка: «Освободить от работы... и назначить его...» с понижением или «Освободить от работы..., отозвав его в распоряжение НКВД СССР». В этой категории были названы: Стырне (Ивановская обл.), Салынь (Омская обл.), Аустрин (Кировская обл.), Зверев (Туркменская ССР), Четвериков (Киргизская ССР), Иванов и Карсон (заместители наркома Внут. дел УССР), Тимофеев (Винницкая обл.), Абугов (НКВД УССР). На каждое освободившееся место тем же приказом назначался другой работник НКВД с явным повышением в должности.

По первой странице документа проводилось голосование «За», как всегда единогласное, зафиксированное собственноручными подписями Сталина, Ворошилова, Кагановича, Микояна, Чубаря, Молотова и секретарской записью «т. Калинин — за». На последней странице имеется пометка: «В п[ротокол] 51/204 от 10/VII 37 г. Выписка Ежову» [55].

Противодействие массовым репрессиям, как видим, неожиднно проявилось в самой системе НКВД. Это не удивительно: почти все названные лица были участниками событий 1928 — 1933 гг. и не хотели повторять кошмары того времени. Для сталинского руководства все они оказались преступниками. «Снятые» с должности начальников сразу же подверглись репрессиям: А.Б.Розанов был арестован И июля / расстрелян 7 сентября, И.М.Блат был арестован 13 июля / расстрелян 15 ноября, П.Г.Соколов — 24 июля / — 7 сентября, П.Б.Рудь — 26 июля / — 15 ноября. Отстраненных от должностей с более мягкой формулировкой ждала та же участь: Р.И.Аустрин был арестован 22 июля / расстрелян 15 ноября, В.А.Стырне арестован 22 октября / расстрелян 15 ноября, Э.П.Салынь — 10 августа / — 26 агуста 1938 г. и т.д.56 Исключение составил лишь Тимофеев.

Потребовалось проведение «специального совещания» руководителей региональных НКВД для обсуждения планов и техники проведения операции, а главное — материалов — «учета по каждой категории, отдельно кулаков и уголовников». Совещание проводилось «в две очереди», первое из которых было назначено на 16 июля (см. док. № 203). Дата второго совещания неизвестна. На совещаниях не велись ни стенограммы, ни протоколы, не принимались письменные резолюции*. О том, что говорилось и решалось там, мы знаем очень немного по показаниям участников совещаний на допросах в 1939 г., и по воспоминаниям М.П.Шрейдера. Как ни отрывочны эти свидетельства, они совпадают в сообщении факта обвинений ряда начальников УНКВД в «оперативной инертности» и даже объявлении их «врагами народа». Среди них были и действительно смелые люди — такие, например, как глава УНКВД Омской области Э.П.Салынь, заявивший на совещании, что в области «не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу». Салынь, как и четверо других, был арестован57. На совещаниях прямо разъяснялось, что «определенное количество невиновных людей будет также уничтожено», что это «неизбежно».

Когда «кулацкая операция» начнет осуществляться, в документах с мест будут встречаться выражения такого рода: «...операция была мною проведена [на] основании устных указаний, полученных в Москве» (док. № 211).

Больше того, «если во время операции лишняя тысяча будет расстреляна — в этом нет ничего страшного». На вопрос, что делать с заключенными «старше 70 лет», ответ был краток — «расстреливать их»... Прямые угрозы в адрес местных руководителей, подтвержденные арестами, объясняют, почему они «пытались обогнать друг друга в отчетах о гигантских цифрах количества арестованных» [58].

Вопросы и ответы на совещании 16 июля сами по себе свительствовали о том, что руководство местных органов НКВД встретило директиву от 2 июля негативно, что в этой среде было нежелание участия в кровавой расправе с тысячами невинных людей. Однако они понимали, что в разъяснениях Ежова излагались требования Сталина. Ежов заставил аппарат НКВД принять требования «хозяина» и это было отмечено самой высокой наградой. На следующий же после первого совещания день — 17 июля — Сталиным было продиктовано постановление Политбюро от имени ЦИК СССР (протокол ПБ № 51, п. 300): «За выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных (?!) заданий наградить тов. Н.И.Ежова орденом Ленина». Вслед за этим текстом следовали три собственноручные подписи: «За / И.Сталин, В.Молотов, А.Микоян», а также запись имен, голосовавших опросом: «т. Чубарь — за, т. Калинин — за, т. Каганович — за»59. 18 июля на первой странице «Правды» было опубликовано постановление о награде Ежова вместе с его портретом. В дальнейшем будут отмечены и другие факты высоких оценок Сталиным деятельности Ежова в 1937 г., свидетельствующие о том, что ежовщина была всего лишь практикой сталинщины, что расправа с Ежовым в конце 1938 — начале 1939 г. не выходит за рамки сталинской практики устранения исполнителей его политики.

И все же Сталин не мог полностью пренебречь настроениями местных организаций. В этом отношении интересны проведенные А.Гетти сравнительные подсчеты «лимитов» репрессий по категориям кулаков и уголовников, присланных из 40 регионов и утвержденных Политбюро с 5 по 11 июля, и установленных для этих же регионов в приказе № 00447 от 30 июля. Общая численность репрессируемых в этих регионах сократилась на 20 тыс. человек — с 207 тыс. до 187 тыс., причем в основном уменьшилась расстрельная категория. Оказалось, что число подлежащих расстрелу снизилось в 19 регионах, увеличилось в 17 и осталось неизменным в 4. Ссыльная категория уменьшилась в 22 регионах и увеличивалась в 1860. Нет оснований сомневаться в непосредственном участии Сталина в определении численности «подлежащих репрессии» по каждой категории для каждого региона. Сократить на 20 тыс. человек численность уже утвержденной Политбюро, то есть Сталиным, массы «подлежащих репрессии» мог только он сам, также как и определить их общую численность в документе, непосредственно продолжавшем директиву от 2 июля.

Подобные акты «ограничения» репрессий и насилия вообще, проводившихся по воле и прямым требованиям Сталина, всегда были в его манере. Напомним в этой связи секретную директиву Сталина «Об опасности увлечения раскулачиванием в ущерб коллективизации» от 30 января 1930 г., в один день с принятием известного постановления Политбюро о переходе к ликвидации кулацких хозяйств61. Никто о названной директиве не вспоминал, поскольку сопротивление раскулачиванию подавлялось, и Сталин смог ограничиться всего лишь осуждением «головокружения от успехов». Еще более показательна в этом отношении упоминавшаяся выше директива ЦК и СНК от 8 мая 1933 г. «О прекращении массовых выселений крестьян...», являвшаяся ответом на отказ местных властей от непосильных планов массовых выселений... Главное состоит все же не в эпизоде с сокращением отдельных цифр, и даже не в том, что на практике все эти цифры были перекрыты. Местный произвол имел место, но по существу своему являлся продолжением произвола центра.

Что же представляла собой «кулацкая операция» НКВД, проводившаяся по инициативе Сталина и фактически под его непосредственным руководством? Антимужицкая направленность этой операции позволяла использовать небывало грубые формы террора, предопределенные директивой от 2 июля. Административным (внесудебным) репрессиям подлежали все раскулаченные, отбывшие, как правило, пятилетние сроки в лагерях ГУЛАГ и возвратившиеся в свои родные края. В этом и состояло их «преступление» — они знали и могли сказать о том в сталинском режиме, что противоречило всем нормам человечности. Приговор каждому выносился без следствия и доказательства совершенных им преступлений.

Конечно, тройки как внесудебный карательный орган не были изобретением 1937 г. Однако права массовых расстрелов, производимых по спискам, без рассмотрения личных дел, до директивы от 2 июля 1937 г. тройки не имели. Не случайным было обращение 17 июля секретаря обкома партии из Бурято-Монголии к Сталину с просьбой разъяснения «пользуется ли... тройка... правами вынесения приговора или будет только проверять списки». Сталинский ответ был кратчайшим: «По установленной практике тройки выносят приговоры, являющиеся окончательными» (док. № 204 и 205).

При сопоставлении заявок на «лимиты», поступивших с мест с 5 по 11 июля, с «лимитами», составленными на совещаниях в НКВД, бросается в глаза странная округленность цифровых показателей. В первых заявках практически во всех случаях цифры сами по себе свидетельствовали о попытках конкретно определить численность репрессируемых. Приведем примеры: в Карелии 12 человек к расстрелу и 74 человека в ссылку, в Чувашии соответственно — 143 и 877, в Черниговской обл. — 244 и 1379, в Кировской — 368 и 510, в Ярославской - 685 и 1265, в Курской - 1798 и 2986, в Куйбышевской — 1881 и 1259, в Челябинской — 2552 и 5401, в Азово-Черномор-ском крае — 6644 и 6962 человека и т.д. (см. док. № 197—199). Выработанные или продиктованные на совещаниях лимиты были представлены совершенно иными цифрами (примеры приводятся по тем же районам и в том же порядке): 300 и 700, 300 и 1500, 300 и 1300, 500 и 1500, 750 и 1250, 1000 и 3000, 1000 и 4000, 1500 и 4500, 5000 и 8000 и т.п. (см. док. № 207). Независимо от увеличения или уменьшения «лимитов» приведенные цифры однозначно свидетельствуют об отсутствии их связи с реальными «враждебными элементами», «зачинщиками преступлений» и др. Действительность не имела значения! Задача состояла в массовых расстрелах, которые посеют страх и сами по себе заставят подчиниться и замолкнуть всех.

Подготовка самой массовой операции в сталинском терроре завершилась разработкой приказа наркома внутренних дел «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 г. В тот же день копия приказа, подписанная М.П.Фриновским, была передана А.Н.Поскребышеву для рассылки членам Политбюро вместе с текстом постановления Политбюро об утверждении «проекта оперативного приказа» (см. док. № 206). 31 июля решение Политбюро состоялось: тексты как приказа, так и постановления были приняты опросом без каких бы то ни было поправок. Протокол Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 июля 1937 г. дословно воспроизводит предложенное постановление62, что освобождает нас от повторного воспроизведения текста. Иное дело приказ, текст коего после утверждения подвергся некоторой редакции, полностью сохранившей содержание, но придавшей ему форму приказа. Этот документ был подписан Н.И.Ежовым и стал «Оперативным приказом Наркома Внутренних Дел Союза ССР № 00447». Первичный текст этого приказа неоднократно публиковался63. Поэтому нами этот документ дается только в окончательном виде (см. док. № 207).

Обращаясь к содержанию приказа № 00447, отметим прежде всего его деревенскую направленность, несмотря на то, что в заголовке говорится о репрессировании не только «бывших кулаков», но и «уголовников и других антисоветских элементов». Текст приказа начинается с определения слоев населения, подлежащих репрессированию: «в деревне осело значительное количество бывших кулаков, ранее репрессированных, скрывшихся от репрессий, бежавших из лагерей, ссылки и трудпоселков. Осело много в прошлом репрессированных церковников и сектантов, бывших участников антисоветских вооруженных выступлений. Остались почти нетронутыми в деревне значительные кадры политических партий (эсеров, грузмеков, дашнаков, муссаватис-тов, иттихадистов и др.), а также кадры бывших активных участников бандитских восстаний, белых карателей, репатриантов и т.п. Часть перечисленных выше элементов, уйдя из деревни в города, проникла на предприятия промышленности, транспорт и на строительства.

Кроме того, в деревне и городе до сих пор еще гнездятся значительные кадры уголовных преступников — ското- конокрадов, воров-рецидивистов, грабителей и др., отбывавших наказание, бежавших из мест заключения и скрывающихся от репрессий... все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности» (док. № 207).

Перед органами госбезопасности ставилась задача «самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов». «Банда» оказывалась очень многочисленной — 268 950 человек, из которых подлежали расстрелу 75 950 человек, заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет — 193 000 человек. Эти цифры оценивались как «ориентировочные», что открывало возможность их увеличения, как это и случилось в действительности. Предупреждения, вроде фразы: «Какие бы то ни было самочинные увеличения цифр не допускаются», не имели реального значения. Они перечеркивались общим требованием, сформулированном в заглавном разделе приказа: «Репрессии подлежат все перечисленные выше контингента, находящиеся в данный момент в деревне — в колхозах, совхозах, сельскохозяйственных предприятиях и в городе — на промышленных и торговых предприятиях, транспорте, в советских учреждениях и на строительстве» (док. № 207). Поэтому и «самочинно», и посредством получения новых «лимитов» сверху, численность репрессируемых увеличивалась повсеместно.

Определение деятельности троек, порядков вынесения и приведения в исполнение приговоров были чудовищными. Достаточно сказать, что «приговоры по первой категории приводятся в исполнение... с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение» (а для приговоренного и самого приговора!). Из текста приказа мы сняли перечень персонального состава троек — многочисленного и постоянно менявшегося. К тому же личные роли и судьбы местных деятелей, оказавшихся в тройках, выходят за рамки деревенской трагедии.

Приказ № 00447 определял точные даты начала операции: «во всех республиках, краях и областях» — с 5 августа, в Узбекской, Туркменской, Таджикской и Киргизской ССР — с 10 августа, в Дальневосточном и Красноярский краях, Восточно-Сибирской области — с 15 августа. В целом на проведение операции отводились 4 месяца. О ее ходе и результатах предписывалось доносить пятидневными сводками (см. док. № 207).

Выполнение самой массовой операции было обеспечено как мобилизацией сил, так и финансами. 1 августа Совнарком принял «совершенно секретное» постановление о выделении НКВД 75 млн руб. «на оперативные расходы» по приказу № 00447 и 10 млн руб. «авансом на организацию лагерей» (см. док. № 208).

Разработка и принятие решений с полным основанием приводит к выводу не только о непосредственном участии Сталина во всех их стадиях, но и о его фактическом авторстве и директивы Политбюро от 2 июля, и приказа № 00447. При этом записывать указания «хозяина» могли и Поскребышев, и Фриновский, и кто-нибудь еще, что не имеет никакого значения. Документы о практике и жертвах этой «кулацкой» операции покажут, что и осуществлялась она под непосредственным руководством Сталина.

Чтобы лучше понять и оценить приказ № 00447 в действии, нужно взглянуть на положение в деревне, которая в июле вступала на стадию уборки урожая и государственных хлебозаготовок. В предыдущие годы документы системы Наркомзема, хлебозаготовительных органов, партийных учреждений снизу доверху, позволяли показать и урожаи с уборочными работами, и хлебозаготовки в их методах и результатах, и даже оставшуюся в деревне часть валовых сборов... В год апогея репрессий после ареста почти всего руководства Наркомзема, собиравшего и обобщавшего сведения по названным выше вопросам, выполнять эту непростую работу было некому. Такое же положение было и в Комитете заготовок и в ЦУНХУ Госплана СССР. Поэтому мы не смогли найти обобщающие документы 1937 г. о ходе и результатах уборочных работ и заготовок. Итоговые сведения за 1937 г. пришлось собирать и обобщать другим работникам этих учреждений уже в 1938 — 1940 гг.

Природные условия 1937 г. в целом были благоприятны для сельского хозяйства. ЦУНХУ Госплана в адресованной Сталину докладной записке «О видах на урожай зерновых культур на 15 июля 1937 г.» сообщало об 11,7 ц с гектара в среднем по стране, что обещало валовой сбор в 1 200 621 000 ц (см. док. № 172). Эти данные были явно завышенными, особенно по единичным хозяйствам. 20 ноября ЦУНХУ вновь вернулось к определению урожая. По 20 районам РСФСР были внесены поправки: лишь в 2 случаях были повышены показатели для совхозов на 0,6 — 1,6 ц с 1 га, во всех остальных урожайность снижалась для колхозно-совхозного сектора на 0,2 — 0,8 ц с 1 га, а для единоличного на 0,6 — 2,9 ц с 1 га (см. док. № 364). К тому же урожай еще надо было собрать и доставить в закрома, между тем продовольственные трудности в деревне продолжались, охватывая новые районы страны. Чрезмерные государственные хлебозаготовки в неурожайном 1936 г. поставили под угрозу уборку урожая в 1937 г.

Документы о положении в деревне обнаруживают сохранявшееся противостояние власти, связанное с условиями жизни. В анонимном письме из Тверской области М.И.Калинину заявлялось: «...обижаемся на всех вас за такую сделанную дороговизну...» и предлагалось «с этого урожая с 1937 г. ...снизить все существующие цены», прежде всего на хлеб. Из хлебной Сталинградской области местное НКВД 25 июля сообщало о том, что начинавшаяся уборка зерновых культур идет замедленно и отмечена во многих районах хищением хлеба и выступлениями «кулаков и бывших белогвардейцев», которые распространяют «среди колхозников слухи о том, что после уборки отберут у них весь хлеб... Такие же «контрреволюционные проявления в ходе уборки урожая» отмечены были в Саратовской, Воронежской, Курской и Горьковской областях, Азово-Черноморском крае, в Крыму. Конечно, «кулаки и бывшие белогвардейцы» арестовывались, но настроение деревни не улучшалось (см. док. № 158, 161, 162).

В конце июня возобновились заявки с мест на продовольственную помощь. Постановления об оказании таковой принимались в Политбюро с подписями Сталина, Молотова, Микояна и др. по проектам постановлений, представляемым главой Комитета заготовок И.М.Клейнером. Число таких постановлений Политбюро и их объем не позволяют полностью опубликовать их в рамках нашего издания. Мы ограничиваемся первыми заявками, поступившими от Татарской АССР и Челябинской области, а также соответствующими постановлениями Политбюро. Сообщение о телеграмме обкома Татарии с просьбой о продовольственной ссуде и предложение Комитета заготовок с проектом постановления Политбюро было передано Сталину и Молотову 21 июня. Ответа не последовало до второй телеграммы из Казани, адресованной лично Сталину: «Уборка начнется через дней двадцать, наступило самое тяжелое время, ...». 5 июля Политбюро проголосовало за предоставление 200 тыс. пудов ржи в качестве продовольственной ссуды с возвратом из урожая 1937 г. (см. док. № 146 — 148). В тот же день Политбюро приняло аналогичное постановление об отпуске колхозам Челябинской области продовольственной ссуды размером в 100 тыс. пудов зерна (док. № 149— 150). В комментарии к данному блоку документов названы даты принятия постановлений и объемы помощи по всем другим регионам страны.

5 июля 1937 г. Политбюро начало принимать и более широкие постановления, направленные на облегчение положения в деревне и решение накопившихся в сельском хозяйстве проблем. Речь шла о рассрочке, а частью и о списании разных задолженностей колхозов по ссудам и налоговым платежам, снижении норм зернопоставок для колхозов, обслуживаемых МТС (и обремененных натуроплатой), при повышении этих норм для колхозов, не связанных с МТС и др. Первое из них «Вопросы Свердловской области. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б)», а также постановления, относящиеся к «Вопросам...» Азово-Черноморского и Западно-Сибирского краев, Украины и Саратовской области включены в сборник (док. № 151 —156). Всего с 5 по 28 июля были приняты постановления по «Вопросам...» 28 областей, краев и республик [64].

Размеры хлебной помощи и снижения норм зернопоставок не решали сразу продовольственных проблем в деревне. Естественно, что первое зерно из нового урожая и колхозники, и единоличники стали размалывать для непосредственного потребления, забыв и «о первой заповеди» (сдать хлеб государству), и о гарнцевом сборе с помола. В циркуляре Прокуратуры, разосланном 20 августа «всем прокурорам» сообщалось «о широком развитии тайного помола зерна» и предлагалось привлекать к ответственности по соответствующим статьям Уголовных кодексов: «За производство тайного помола зерна трудящимися ручным способом для личных потребностей...», «За расхищение гарнцевого сбора», как определялось его расходование на местные нужды, требовалось «привлекать по закону от 7 августа 1932 г.» (док. № 177).

К тому же в постановлениях по «Вопросам...» обнаруживаются существенные расхождения между «словом и делом». Объявляемое списывание с колхозов задолженности по натуроплате МТС «за прошлые годы» в Западно-Сибирском крае, например, оказалось неполным, и 25 августа по ходатайству крайкома Политбюро должно было увеличить этот показатель на 570 тыс. пудов. В одних районах постановления решали «финансовые вопросы», в других о таких вопросах и не упоминалось65. Поэтому Политбюро оказалолсь вынужденным принять 27 июля и 11 августа специальные постановления СНК и ЦК «Финансовые вопросы...» Казахской СССР, Саратовской области, Красноярского края, Восточно-Сибирской области и Башкирии66. Из этих дополнительных постановлений публикуется одно — по Саратовской области (см. док. № 156), поскольку эта область оказалась раньше других под ударом репрессий.

Репрессии против деятелей партийно-советского управления областного, краевого и республиканского уровня были особым направлением сталинского террора в 1937—1938 гг. и являются самостоятельной темой для исследований. Как правило, они связывались с неполадками в местной экономике и общественной жизни. В Саратовской области разгром руководства был в основном связан с сельским хозяйством, что объясняет охват репрессиями управления вплоть до деревенского уровня. Постановление Политбюро «О руководстве Саратовского обкома ВКП(б)», написанное Сталиным и принятое 14 июля опросом, отстраняло А.Криницкого от должности первого секретаря обкома «ввиду неоднократного проявления слабости в деле руководства... и безнадежной слепоты к врагам народа, которыми... оказался окружен». Проведение этого постановления поручалось секретарю ЦК А.А.Андрееву. Больше того, на него возлагалось «руководство Саратовской организацией... до выяснения положения в организации»67. Одновременно было принято постановление «О тов. Яковлеве А.» — уполномоченного КПК по Саратовской области, снимаемого с этого поста «ввиду... непростительной слепоты в отношении врагов народа»6^. Криницкий и Яковлев отзывались в распоряжение ЦК и были арестованы по прибытии в Москву.

Можно не сомневаться в том, что принятое 27 июля решение Политбюро о предоставлении финансовой помощи саратовским колхозам было связано с появлением Андреева. Публикуемые нами телеграммы, которыми Андреев и Сталин обменялись 28 июля и 1 августа, показывают, что его деятельность состояла в расправе с «партийно-советским аппаратом». В первой из телеграмм Андреев сообщал о «дополнительном аресте» девяти ведущих деятелей системы управления и «кроме того группы работников облЗУ». «Все они» оказались активными участниками «правоцентристской организации». Далее сообщалось: «Есть десятка два крайне плохих МТС. Решили арестовать и судить директоров по двум из них... Постараемся использовать это для разоблачения правоцентристской низовки в МТС и районах». Запрашивалось разрешение судить их «как противоколхозных правотроцкистских вредителей в районе Выездной сессией облсуда, с применением к трем ее участникам... ВМН». Главное преступление заранее приговоренных к расстрелу состояло в медленности и низком качестве ремонта тракторов и комбайнов. Сталинский ответ был незамедлительным: «ЦК согласен...» (док. № 163, 164). Андреев продолжил и разгром Саратовского сельхозинститута. 1 августа в телеграмме Сталину он докладывал: «Арестованный Тулайков... и другие арестованные научные работники...» давали уже показания о «вредительстве» академиков Мейс-тера и Давида, а также «группы профессоров», «широко связанными [с] директорами МТС, агрономами и земработниками» (док. № 165). Разгром одного из ведущих научных учреждений негативно сказывался на развитии сельского хозяйства страны многие годы.

Саратовский эпизод в июле —августе являлся крупным шагом к развертыванию кампании сельских показательных процессов, которые прокатятся по всей стране осенью 1937 г., объясняя широким слоям населения причины продовольственных трудностей, нескончаемой «борьбы с кулачеством» и «врагами народа», невыполнения обещаний лучшей жизни.

Как видим, разработанная в июле 1937 г. политика «кнута» для деревни в форме «кулацкой операции», дополнялась политикой «пряника» в крестьянской среде. Дальнейшее развитие деревенских событий в 1937 г. будет связано с переплетением политики «кнута» и политики «пряника», с одной постоянной особенностью этого сочетания: первая всегда выполнялась с превышением, а вторая — не всегда и с недосдачей.

Радикального улучшения уборочных работ тем не менее не произошло, что объясняется запоздалостью положительных мероприятий, их недостаточностью, а также усилившимся недоверием к власти. Докладная записка ЦУНХУ, представленная в СНК СССР 7 мая 1939 г., отмечала, что уборка урожая зерновых культур в 1937 г. «по основной массе районов СССР протекала более замедленно, нежели в 1936 г.», что «вследствие затяжки с уборкой и плохого ее качества во многих колхозах в 1937 г. имели место большие потери зерна», достигавшие в ряде районов «крупных размеров (до 2 —3 ц на 1 га)». Отмечались «антикомбайновые настроения, приводившие к явному саботажу комбайнов...» не только из-за плохого владения сложной техникой, но из-за ее низкого качества, необходимости «подгребать колосья» и т.д. «Тока и разгрузочные площадки должным образом не подготовлялись, хлеб выгружался на стерню, грязнился и затаптывался». Наконец, «учет зерна... поставлен был неудовлетворительно: отсутствие взвешивания зерна, определение веса зерна на глаз и дача неправильных сведений» (заниженных) (см. кн. 2).

Повсеместное стремление зерновых хозяйств к «занижению видов на урожай», определявшихся перед началом уборочных работ (на 15 июля) и служивших основой для исчислений обязательств по хлебозаготовкам и натуроплате МТС, отмечалось и документами 1937 г. Докладная записка Винницкого облУНХУ о проверке правильности оценок видов на урожай сообщала, что занижение возможного сбора зерновых с гектара колебалось в разных колхозах от 1,4 ц до 4 ц (см. док. № 169). УНХУ РСФСР зафиксировало повсеместное занижение урожаев и в совхозах, которые также нуждались в хлебе на предстоящий год (см. док. № 178). На занижение урожаев колхозами Политбюро ответило 29 июля, ужесточив порядки взимания натуроплаты за работы, выполненные МТС. Задолженности колхозов в натуроплате стали взыскиваться решением суда «независимо от суммы иска». В случаях «злостной несдачи» прокуратура обязывалась привлекать «к ответственности по суду» правления колхозов (см. док. № 167).

Очень тяжелое положение с продовольствием оказалось в Белоруссии. Командированный в Минск Яковлев 21 июля телеграфировал Сталину о том, что «большие очереди за хлебом имелись почти во всех городах и районных центрах», что нарком торговли республики Гуревич «состоял членом к/р организации и хлебные очереди организовал по ее поручению. ...Гуревич был по нашему предложению арестован». Далее сообщалось, что «колхозники многих районов лишены приусадебных участков», «фактически запрещено пасти скот в лесах», «мельницы местного значения разрушены и крестьяне вынуждены были перейти к ручному домашнему помолу» и т.д. Все названные и другие последствия сталинской аграрной политики приписывались «голодедовской фашистской банде», действовавшей «по заданию поляков» (см. док. № 160).

Однако приближался август с уже предрешенной самой массовой «кулацкой операцией» в деревне, что требовало дополнения политики «кнута» политикой «пряника». Одним из «пряников» в деревенской политике было постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об оказании помощи колхозному крестьянству Белорусской ССР и о ликвидации последствий вредительства в деле колхозного устройства» от 2 августа 1937 г. Постановление предусматривало и срочное наделение колхозников приусадебной землей, и передачу совхозных земель колхозному крестьянству, и организацию новых МТС на базе ликвидируемых совхозов, и сокращение посевных планов, и мясо- и молокопоставок, и списание ряда недоимок, и даже льготы для единоличников, вступающих в колхозы (см. док. № 170). Аналогичное постановление Совнаркома и ЦК партии 10 сентября было принято по Западной области (см. док. № 300), где начиналась кампания показательных судебных процессов, прокатившаяся следом по всей стране. Отметим, что в июле по сельскому хозяйству Белоруссии и Западной области не принимались постановления Политбюро.

Общий для всех деревень страны «пряник» был дан всей деревне 2 августа: постановлением Политбюро снимались «недоимки, числящиеся за прошлые годы» по обязательным поставкам, натуроплате и семссуде по картофелю (см. док. № 171). Небольшой «пряник» деревня получила 8 сентября, когда СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли Постановление «О льготах престарелым колхозникам и единоличникам». Хозяйства престарелых и нетрудоспособных (мужчины с 60 лет, женщины с 55 лет, дети до 16 лет, калеки и инвалиды 1 и 2 групп) освобождались от уплаты налогов и поставок продуктов, если не имеют других трудоспособных членов семьи, занятых в данном хозяйстве. При этом требовалось обеспечить предоставление указанных льгот всего за 20 дней (см. док. № 181), демонстрируя заботу власти о крестьянстве.

Действительно большим «пряником», оказавшим влияние на настроения крестьян и на их отношение к происходившим событиям, явилось сокращение плана хлебозаготовок со снижением норм обязательных госпоставок для каждого района страны. Как отмечалось, непосредственная разработка норм поставок в центнерах с гектара посевной площади проводилось Комзагом и представлялось в Политбюро с подписью Клейнера. Каждое постановление принималось после подписи всеми наличными членами Политбюро, начиная с подписи «хозяина».

Общим итогом принятых решений явился государственный план хлебозаготовок из урожая 1937 г., сниженный даже по сравнению с неурожайным 1936 г. Возможности нашего издания не позволяют публиковать обширные документы о планах хлебозаготовок. Мы обратимся сразу к одной из итоговых справок Наркомзема СССР о выполнении планов обязательных поставок зерна государству колхозами и единоличниками в 1935, 1936 и 1937 гг. По СССР первоначальный годичный план в 1935 г. требовал от колхозов 799 110 тыс. пудов зерна, в засушливом 1936 г. — 735 150 тыс., а в 1937 г. — всего 586 785 тыс. пудов. При этом выполнение плана было близко к полному в 1935 г. — 798 413 тыс. пудов, естественно, неполному в 1936 г. — 651 371 тыс., и с большим превышением в 1937 г. — 671 594 тыс. пудов. Резко сократились обязательные поставки зерна единоличными хозяйствами: с 63 536 тыс. пудов в 1935 г. до 3510 тыс. пудов в 1937 г., что было связано с практическим завершением коллективизации (см. Приложение № 3).

Более обстоятельная картина хлебозаготовок, включающая не только обязательные поставки колхозов и единоличников, но и все другие каналы мобилизации хлебных ресурсов будет представлена документами 1938 — 1939 гг. Здесь же отметим, что основной разработчик июльских решений Политбюро и сниженного плана хлебозаготовок из урожая 1937 г. — И.М.Клейнер был арестован 4 августа как один из главных вредителей в сельском хозяйстве. Предъявленные обвинения не имели отношения ни к продовольственной или финансовой помощи, ни к снижению норм зернопоставок. Однако они были объявлены дважды. 7 августа СНК и ЦК приняли Постановление «О приказе Наркомзема СССР и Комитета заготовок от 3 июля 1937 г. О порядке приемки сортового зерна в кампанию 1937 — 1938 гг. и порядке складирования сортового зерна на складах Госсортфонда». В названном приказе, подписанном Черновым и Клейнером, сохранились прежние нормы приема и хранения «товарно-сортового зерна», отвечавшие условиям имевшихся в стране хранилищ. Теперь «во избежание повторения прошлой вредительской практики приемки и хранения сортового зерна» этот приказ отменялся. Наркомзем и Комзаг обязывались «точно руководствоваться постановлениями СНК СССР от 29 и 31 июля, принятыми через месяц после отмененного приказа (см. док. № 173). Одного постановления оказалось недостаточно. 11 августа всем партийным, советским и заготовительным органам управления была разослана директива «О ликвидации последствий вредительства в Комитете заготовок при СНК СССР», в которой сообщалось, что Клейнер «разоблачен и арестован как враг народа, организовавший вредительство в области хлебозаготовок, строительства хлебных элеваторов, заготовок и хранения сортовых семян». Ставилась задача «выкорчевать все корешки и ликвидировать все последствия вредительства врага народа Клейнера...» (док. № 176). 26 ноября Клейнер был расстрелян.

Так возникло новое направление репрессий, связанное с проблемами заготовок и хранения не только сортовых семян, но и простого зерна, предназначенного для потребления. Оно окончательно оформилось в последних числах августа — начале сентября. 31 августа партийно-советскому руководству на местах вплоть до районных уполномоченных заготовительных организаций, и заведующих складами, мельницами и элеваторами была разослана директива «О борьбе с клещом». Все зернохранилища страны «в результате вредительства... оказались зараженными клещом». О том, что хлебозаготовки, начиная с 1928 г., не считались с отсутствием достаточного объема и качества хранилищ, что строительство элеваторов и выделение средств на чистку зерна не соответствовало накопленным запасам, в директиве, подписанной Сталиным и Молотовым, не говорилось. Требования «борьбы с клещом» выдвигались под угрозой привлечения «к уголовной ответственности как вредителей и врагов народа» тех, кто не добился успеха сразу. Эта угроза была подтверждена циркуляром Прокуратуры СССР, разосланной телеграфом 2 сентября и обязавшей местные прокурорские органы по «сигналам неблагополучии складах... [с] зерном немедленно производить расследование, окончанием 5-дневный срок, привлекая виновных статье 58-7... как вредителей, врагов народа, обеспечив применение судами жестких мер, вплоть расстрела...» (док. № 179 и 180). «Вредительство в хранении зерна» стало темой значительной части показательных процессов, начавшихся в сентябре, и проходивших «по норме» 2 — 3 процесса на область, край, республику. С расстрельными приговорами.

9 сентября на места был разослан циркуляр Прокуратуры СССР о расследовании дел, связанных с нарушением постановлений СНК СССР об улучшении семенного зерна и о квалификации этой категории преступлений по ст. 58-7 и ст. 109 УК РСФСР (см. док. № 182). На следующий день Политбюро приняло постановление об отмене «вредительского приказа» Наркомзе-ма от 27 марта 1936 г., снявшего с испытания ряд «ценных сортов зерновых культур». Чернову указывалось «на недопустимое нарушение им государственной и партийной дисциплины» (док. № 183). Над Черновым нависала расправа по 58 статье. Однако нарком земледелия должен был обеспечить завершение сельхозработ, что в нашей стране приходится, как известно, на октябрь. Он был арестован 7 ноября.

Между тем, с 5 августа начиналась самая массовая операция в терроре 1937 — 1938 гг. После расправы с начальниками местных УНКВД, не только выступавших против такой операции, но и не проявивших рвения в исполнении директивы от 2 июля, неизбежными были «перевыполнения планов» и в сроках, и в масштабах репрессий. 1 августа УНКВД Западной области докладывало центру не только о полной готовности к действию, но и настоятельно просило увеличить «лимиты» репрессий, установленные в приказе № 00447 по 1 категории с 5 тыс. до 6 тыс. (см. док. № 209). УНКВД по Западно-Сибирскому краю 9 августа сообщало о том, что уже «оперировано» (взято на учет, арестовано?) 12 686, в том числе «кулацкого и контрреволюционного элемента — 9473, уголовников — 3213. Рассмотрено тройкой 1487... Расстреляно 1254...» (док. № 211).

В доступных нам архивных фондах мы смогли выявить далеко не все информационные сообщения с мест о ходе выполнения приказа № 00447, но все, что удалось найти, включено в издание. Именно эти документы дают представление о действительном в операции массового террора, о позициях и роли руководства — и Политбюро, и НКВД, о действиях исполнителей — местных управлений НКВД и троек. Особое внимание обращает на себя вопрос о требованиях большей части местных органов НКВД дополнительных «лимитов» на репрессии и положительная реакция верхов — лично Сталина. 28 августа Политбюро принимает, например, решение: «разрешить Оренбургскому обкому отнести к 1 категории репрессированных 3500 чел.» (док. № 224). По предыдущему «лимиту» для Оренбуржья в 1 категории значилось 1500 человек. Отметим в этом ряду документов и телеграмму Сталину и Ежову от Микояна, Маленкова и Литвина 22 сентября из Еревана, в которой содержалась просьба «разрешить расстрелять 700 чел. дашнаков и прочих антисоветских элементов», так как «разрешение, данное на 500 чел. 1 категории, уже исчерпывается». Решение Политбюро было «щедрым»: Армении разрешалось «увеличить количество репрессированных по 1 категории на 1500 чел.» (док. № 250, 251).

Заявки местных управлений НКВД и обкомов партии на предоставление дополнительных «лимитов» на расстрелы и высылки в каторжные лагеря, с одной стороны, и удовлетворение этих заявок постановлениями Политбюро, то есть Сталиным, с другой стороны, оставались главным содержанием документов об осуществлении приказа № 00447 до конца года. (И будут продолжены зимой и весной 1938 г.) В отдельных случаях документы на увеличение «лимитов» подписывались Ежовым (см. док. № 257 и 283), что, конечно, отражало укрепление его положения с избранием 12 октября по предложению Сталина пленумом ЦК кандидатом в члены Политбюро69. Однако в целом вся операция до конца декабря проходила, как свидетельствуют публикуемые документы, под личным контролем Сталина и отражала его цели и средства их достижения.

Центр не смог сразу добиться от местных учреждений НКВД только одного — пятидневных телеграфных сообщений о ходе операции и ее результатов. Раздраженная телеграмма по этому поводу, разосланная Ежовым 24 августа (см. док. № 221), не изменила ситуации. Однако имелась издавна налаженная система статистической отчетности в виде единых по структуре и форме представляемых в установленные сроки таблиц. Мы не можем обращаться к огромному по объему табличному материалу, например, в виде «Сведений о количестве арестованных и осужденных по УНКВД [НКВД] ...области [края, республики] за время с... по...». Для примера публикуются статсводки Западно-Сибирского УНКВД «по массовым операциям» на 4 —5 октября (см. док. № 262, 264). Когда-нибудь будут проведены исследования таких таблиц по всем районам страны. В рамках данного издания приходится ограничиться сводными таблицами о ходе выполнения приказа № 00447, составлявшихся на определенные даты по всем административным районам и по стране в целом. В совокупности эти таблицы позволяют получить итоговые данные в динамике.

Публикуемые в составе документов 1937 г. сводные таблицы содержат сведения на 15 августа, 30 сентября и на 1 января 1938 г. (точнее — на 31 декабря 1937 г.). В их содержании прежде всего обращает на себя внимание графа «Утверждено», в которой приводятся цифры так называемых лимитов на соответствующую дату. В таблице на 15 августа в этих графах, естественно, воспроизводятся данные приказа № 00447 по всем регионам и по стране: 258 950 чел. всего, включая 65 950 по 1 категории (без 10 000 лагерных зэков, как можно полагать, из-за продолжавшихся в августе работ) и 193 000 по 2 категории (док. № 215). В графе «Утверждено» таблицы на 30 сентября названы уже цифры, превышавшие «лимиты» приказа: 292 561 чел. всего, 98 161 по 1 категории и 194 400 по 2. В состав рассматриваемых были включены 8500 лагерных зэков (см. док. № 258), однако и с вычетом этой цифры первоначальный «лимит» по 1 категории был превышен на 23 711 человек. По данным таблицы на 1 января 1938 г., общий «лимит» поднялся до 573 541 человека, расстрельный — до 251 664, превысив первоначальный в 3,3 раза, и ссыльно-каторжный — до 321 877, увеличенный в 1,7 раза (док. № 285). С самого начала «лимиты» приказа № 00447 не имели реального значения. Численность «подлежащих репрессии» увеличивалась Сталиным практически безгранично.

Сводные таблицы содержат отчетные сведения и об осуществлении «кулацкой операции» в соответствии с растущими «лимитами». Во втором и третьем разделах приводятся данные о численности арестованных и осужденных (приговоренных тройками) по всем административно-территориальным регионам и по стране в целом. Сведения в таблице на 15 августа были еще неполными, тем не менее за первые десять дней выполнения приказа № 00447 уже было арестовано 100 990 чел., то есть почти по И тыс. в день. Тройки успели приговорить 14 305 чел., в том числе 9766 чел. по 1 категории и 4539 чел. по 2 (док. № 215). Преобладание расстрелов в приговорах троек сохранилось и в отчетности на 30 сентября, когда численность арестованных достигла 248 244 чел., из которых были уже приговорены 143 339 чел., в том числе к расстрелу — 83 600 чел., то есть уже больше, чем намечалось 30 июля (док. № 258). За неполные два месяца выполнение приказа по численности репрессированных было близко к завершению. По документам октября—декабря мы видим значительное увеличение «лимитов» решениями Политбюро 20 октября и 25 — 28 ноября. Может быть, наиболее чудовищным было решение об удовлетворении «заявки» УНКВД Красноярского края. По разнарядке приказа № 00447 там подлежали расстрелу 750 человек. 20 октября на Политбюро было принято решение, сформулированное в собственноручной записке Сталина с подписями его и Молотова: «Дать дополнительно Красноярскому краю 6000 чел. лимита по 1 категории» (док. № 266). В комментариях к документам этого времени сообщается о телеграмме НКВД всем УНКВД от 3 ноября с выражением недовольства «слабым» ходом операции, продлении ее срока до 10 декабря (см. примечание № 73). Последующими решениями Политбюро работа троек была продлена до 1 января и представлении итоговых докладов к 15 января 1938 г.

Итоговая для 1937 г. сводная таблица на 1 января 1938 г. сообщала об аресте 555 641 чел., из коих 553 362 чел. прошли через тройки, что вдвое превышало первоначальный лимит. Приговоренными к расстрелу насчитывалось уже 239 252 чел., а к ссылке 314 110 чел. (док. № 285). Приведенные сведения со всей определенностью свидетельствуют о том, что «кулацкая операция» с самого начала приняла характер массового кровавого террора.

Несомненной ценностью сводных таблиц являются сведения о составе репрессированных по обвинительным разрядам: «бывшие кулаки», «уголовники» и «другой контрреволюционный элемент». Наличие этих сведений по отдельным административно-территориальным районам и в целом по стране дает большой материал для анализа социально-политической направленности и последствий массового террора. Мы ограничимся здесь итоговыми данными за 1937 г. Среди 553 362 чел. осужденных по приказу № 00447 оказалось 243 712 «бывших кулаков», 111 993 «уголовников» и 158 830 «другого элемента». В составе приговоренных к расстрелу 239 252 чел. преобладали «бывшие кулаки» — 105 124 чел. Численность «другого к/р элемента» в этой категории осужденных составила 83 591 чел., численность «уголовников» — 36 063 чел., без определения разряда оставалось 19 828 чел. В приведенные данные не были включены 18 530 чел. приговоренных к расстрелу «по к/р организации РОВС» (Российское общество военнослужащих), судьба которых решалась теми же тройками (см. док. № 285). В сводных таблицах по приказу № 00447 не включались графы об исполнении приговоров, хотя в местных сводках такие данные имелись. Знакомство с ними (см. док. № 262—264) приводит к выводу о том, что приговоры приводились в исполнение в течение нескольких дней, что исключало возможность пересмотров приговоров и помилований.

Дальнейшее развитие операции по приказу № 00447, ее общие результаты и следствия раскрываются документами 1938 г. и, соответственно, их характеристика будет дана во второй части вводной статьи, открывающей 2 книгу 5 тома настоящего издания.

К числу самых крупных и сложных тематических комплексов документов 1937 г. относятся также материалы показательных судебных процессов, волной прокатившихся по сельским районам страны в августе —ноябре. Сложность и важность темы, ее слабое отражение в российской литературе побудили Главную редакцию издания выделить введение к показательным судебным процессам в самостоятельную статью Р.Маннинг, много сделавшей для исследования этой проблемы. Это позволяет в статье ограничиться краткой характеристикой состава публикуемых документов.

Исходной являлась сталинская директива от 3 августа 1937 г., потребовавшая проведения «в каждой области по районам по 2 — 3 открытых показательных процесса над врагами народа» — от районного руководства до работников МТС, которым не удавался быстрый ремонт не очень качественной техники. Крестьянское недовольство сталинской политикой было несомненным и показательные процессы должны были переадресовать это недовольство на исполнителей политики и даже мобилизовать колхозников «на борьбу с вредительством и его носителями» (док. № 286, 287 и др.). Методы подготовки признательного поведения подсудимых были отработаны. Поэтому уже 16 августа из Саратова, например, сообщалось: «Все арестованные признались во вредительской деятельности» (док. № 288).

В комплексе публикуемых ниже документов конкретных показательных процессов особое значение принадлежит материалам судилища в Андреевском районе Смоленской области, проходившего с 26 августа по 7 сентября и отмеченного заменой первоначального тюремно-лагерного приговора расстрель-ным, наличием сталинских телеграмм с требованиями расстрелов и специального постановления ЦК и СНК о льготах для колхозов и колхозников, напрасных обращений осужденных с требованиями о пересмотре приговоров в Верховный суд и просьб о помиловании в Верховный Совет, а от их жен даже к Сталину, наконец, сообщений о приведении приговоров в исполнение (см. док. № 291-314).

Материалы Андреевского процесса имеют особую ценность для понимания всей системы показательных процессов 1937 — 1938 гг. — их террористического характера и беззакония. Изначальная установка сталинских директив на осуждение вплоть до расстрелов невиновных людей, требовала от судебных органов полного пренебрежения даже теми остатками норм Уголовно-процессуального кодекса, которые еще сохранялись в редакции 1935 — 1938 гг. Активное обращение всех подсудимых в андреевском процессе с протестами против нарушения этих норм и с кассационными жалобами в высшие инстанции заставили Вышинского обратиться с «Вопросом» в Политбюро. 11 сентября ответ был дан и состоял он в расширении беззакония при «рассмотрении в судах дел о вредительстве и диверсиях»: предписывалось, во-первых, обвинительные заключения вручать подсудимым «за одни сутки до рассмотрения дела в суде», что исключало возможность достаточной подготовки опровержения обвинений; во-вторых, «не допускать» кассационных обжалований по этим делам; в-третьих, приговоры о расстреле «приводить в исполнение немедленно по отклонении ходатайств о помиловании» (док. № 327). Через три дня ЦИК СССР принял постановление «О внесеннии изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик» (см. комментарий № 90). Как видим, и в показательных процессах суд становился органом беззакония и кровавого террора, подобным «особым тройкам» по осуществлению приказа № 00447.

В это полностью подтверждается материалами судебного процесса 18 — 21 сентября в Северном районе Новосибирской области, которому предшествовал донос второго секретаря райкома на первого и на все районное руководство в целом (см. док. № 290), а его значению было посвящено письмо Эйхе Сталину, в котором обращалось внимание на «контрреволюционные действия в области животноводства» (док. Л£ 339 и 345). Проявленные инициативы и активное участие в проведении репрессий, наверное, сыграли свою роль в скором назначении Эйхе наркомом земледелия СССР. В извлечениях из газетных публикаций даются также материалы показательных судов в Алешков-ском районе Воронежской области 30 августа — 6 сентября, в Базковском районе Азово-Черноморского края 10—12 сентября, в Вешкаймском районе Куйбышевской (ныне Ульяновской) области 27 сентября — 2 октября (док. № 317-321, 322-324, 336).

Названные выше документальные материалы политических процессов в сельских районах страны убедительно демонстрируют превращение исполнения строжайше обязательной политики верхов «в преступления троцкистско-бухаринской шпионо-диверсионно-вредительской контрреволюционной организации». В 1957 — 1958 гг. практически все осужденные на районных судебных процессах были реабилитированы.

Однако районные показательные процессы не ограничивались рамками большой деревенской политики. Очень скоро они стали использоваться и для «наведения порядка» в особенно трудных звеньях хозяйственной организации. 10 сентября на места была разослана директива Сталина и Молотова о проведении «по области, краю от двух до трех показательных судов над вредителями по хранению зерна» с расстрельными приговорами (док. № 326). Уже 20 сентября Вышинский докладывал Сталину и Молотову, что «в производстве органов прокураторы» находится 170 дел, что «часть этих дел уже рассмотрена судами», причем 41 человек приговорен к ВМН, а «в отношении 26 чел.» приговоры приведены в исполнение (док. № 333). 25 сентября Политбюро принимает предложение «о применении расстрела к шести участникам к/р вредительской троцкистской (!) группы на Родничковском элеваторе» в Саратовской области. Через три дня Политбюро утверждает решение о расстреле семи участников вредительства на Балашовском элеваторе (см. док. № 335 и 337). Справка НКВД «о состоянии хранения зерна» по зерновым районам страны, датированная 22 октября, дает представление и о порче зерна, и об арестах работников заготовительных органов, и о судах. На Украине, например, к этому времени было арестовано 706 чел., состоялось 24 процесса, «осуждено... — 85 чел., из них 45 к расстрелу» (док. № 347). На этом, разумеется, ни порча зерна, ни суды не закончились.

2 октября 1937 г. Сталиным и Молотовым была принята директива «о вредительстве и показательных процессах в области животноводства». Утверждалось, что «за последний год, в результате вредительства... колхозники лишились сотен тысяч крупного рогатого скота и лошадей, не говоря уже о гибели личного скота». В каком-то странном ажиотаже выдвигалось требование «организовать по каждой республике, краю и области от 3 до б открытых показательных процессов с привлечением крестьянских масс и широким оповещением в местной печати» (док. № 340). На передний план в проведении показательных процессов выдвинулись, естественно, Казахстан и другие районы со значительным животноводством — Оренбуржье, Западная Сибирь, Урал (см. док. № 341, 345, 346, 348, 350 и др.)

.

По характеру и содержанию документы о процессах по животноводству не отличаются от аналогичных документов по зерну. И это вполне объясняет соединение в докладной записке итогов «борьбы с вредительством в системе За-готзерно и в области животноводства», представленной Вышинским Сталину и Молотову. По сведениям на 10 декабря, и «по зерну», и «по животноводству» было «привлечено к уголовной ответственности» — 5612 чел., осуждено к расстрелу — 1955 чел. Приговор приведен к исполнению «в отношении 1044 чел., осужденных к ВМН» (док. № 356).

Обращает на себя внимание отсутствие сведений о числе жертв главных показательных процессов — политических, начатых на месяц раньше, нежели процессы «по зерну» и на два месяца — нежели процессы «по животноводству». К тому же и число осужденных на политических процессах было больше, а приговоры более жестокими. Возможно, что осужденные на политических показательных процессах включались в число жертв по приказу № 00447 в качестве «контрреволюционных элементов». Это предположение может быть подтверждено или отвергнуто лишь при исследовании материалов конкретных показательных процессов в тех областных, краевых и республиканских архивов, где сохранились документы как показательных процессов, так и «троек», решавших судьбу жертв приказа № 00447.

Завершает данную книгу небольшой блок документов «Деревня в октябре—декабре 1937 г.». Центральными среди них являются спецсообщения НКВД о фактах негативного с точки зрения власти поведения сельского населения на выборах в Верховный Совет СССР, впервые проводимых как всеобщих и свободных с тайным голосованием. Отмечены случаи выступлений на собраниях и даже голосований колхозников против выдвижения и избрания Сталина, Молотова и других членов Политбюро. Эти случаи завершались арестами (см. док. № 360 и др.).

Репрессии отнюдь не улучшили ситуацию ни в настроениях деревни, ни в состоянии сельскохозяйственного производства (см. док. № 367, 368, 370 и др.). Напротив, во многом ухудшили и то, и другое. 1938 — 1939 годы это подтвердят в полной мере.

__________________________________

1 См.: Манниш Р. Массовая операция против «кулаков и преступных элементов» — апогей Великой Чистки на Смоленщине // Сталинизм в российской провинции. Смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. С. 230 — 254, Jansen М., Petrov N. Stalin's Loyal Executioner People's Commissar Nikolai Ezhov. 1895—1940. Stanford, 2002 P. 103-104; и др

2 Binner R., lunge M., Martin T. The Great Terror in the Provinces of the USSR 1937-1938. A Cooperative Bibliography. Составители и редакторы данного тома выражают признательность авторам названной библиографии, предоставивших рукопись столь важной работы.

3 См Материалы февральско мартовского пленума 1937 г // Вопросы истории 1992 (МЬ 4-5) - 1995 (№ 5-6), Stalinist Terror New Perspectives Cambridge, 1993, Адамушка У Палггычныя рэпрэсп 20—50-ых гадоу на Белоруа Мшск, 1994, Массовые репрессии оправданы быть не могут // Источник 1995 N» 1, Khlevnyuk О The Objectives of the Great Terror, 1937 — 1938 // Soviet History 1917-1953 London, 1995 P 158-176, Роговин В 3 1937 M , 1996, Маннинг Р Вельский район 1937 год Смоленск, 1998, Советское руководство Переписка 1928-1941 М , 1999, Getty J A , Naumov О V The Road to Terror Stalin and Self Destruction of the Bolsheviks 1932 — 1939 N Y , 1999, Решения особых троек приводить в исполнение немед ленно // Источник 1999 № 5, Степанов А Ф Расстрел по лимиту Из истории политических репрессий в ТАССР в годы «ежовщины» Казань, 1999, Власть и общество в СССР политика репрессий (20 —40-е гг ) Сб статей М , 1999, Сталинизм в российской провинции Смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков Сб статей Смоленск, 1999, ГУЛАГ (Главное управление лагерей) 1917 — 1960 Сб документов М , 2000, Фицпат рик Ш Сталинские крестьяне Социальная история Советской России в 30 е годы деревня М , 2001, Getty J A «Excesses are not permitted» Mass Terror and Stalinist Governance in the Late 1930s // The Russian Rewiew Vol 61 № 1 2002, Полггичний терор I тероризм в Украш1 XIX — XX ст 1сторичн1 написи Kiee 2002, Jansen M , Petrov N Stalins's Loyal Executioner Peo pie's Commissar Nikolai Ezhov 1895-1940 Stanford, 2002, Nicolas W Repenser la «Grand Ter reur» L'U R S S des annees trente // Le Debat Novembre decembre 2002 N° 122 Pans, и др

4 Население России в XX веке Исторические очерки Т 1 1990-1939 М , 2000 С 277

5 Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации (далее — ЦА ФСБ РФ) Ф 2 Оп 9 Д 79 Л 2-3

6 ЦА ФСБ РФ Ф 2 Оп 8 Д 41 Л 311-321

7 См Бухарин Н И Новые задачи в области нашей крестьянской политики // Правда 1925 24 апреля, Бухарин Н И Избранные произведения М, 1988 С 137 — 138

8 Российский государственный архив социально политической истории (далее — РГАСПИ) Ф 558 Оп 11 Д 708 Л 84-122

9 Там же Л 115-116

10 Архив Президента Российской Федерации (далее — АПРФ) Ф 45 Оп 1 Д 71 Л 2 — 4об

11 Там же Л 2-3 и АПРФ Ф 45 Оп 1 Д 71 Л 6, РГАСПИ Ф 17 Оп 162 Д 5 Л 35

13 Трагедия советской деревни Коллективизация и раскулачивание Документы и материалы 1927-1939 В 5 т Т 1 Май 1927 - ноябрь 1929 М , 1999 С 77-82

14 Там же

15 АПРФ Ф 45 Оп 1 Д 71 Л 22

16 Там же Л 18

17 Там же Л И

18 Там же Л 13-14

19 Там же Л 25

20 ЦА ФСБ РФ Ф 66 Оп 1 Д 174 Л 224

21 РГАСПИ Ф 17 Оп 162 Д 5 Л 63-64

22 Сталин И В Соч Т 9 М , 1948 С 322

23 ЦА ФСБ РФ Ф 2 Оп 5 Д 383 Л 92

24 АПРФ Ф 45 Оп 1 Д 120 Л 47

25 См Трагедия советской деревни Т 1 С 231

26 См «Как ломали нэп» Стенограммы пленумов ЦК ВКП(6) 1928-1929 Т 1 М , 2000 С 156-332, 325-332

27 См Вопросы Советского государства и права Сб статей М , 1957 С 290, 40 лет советского права М , 1957 Т I С 605, М , 1957 ТИС 485-583 и др

28 См Трагедия советской деревни Т 1 С 714

29 Там же С 742-744

30 ЦА ФСБ РФ Ф 2 Оп 9 Д 20 Л 111-123

31 ЦА ФСБ РФ Ф 2 On 8 Д 329 Л 252

33 Население России в XX веке Т 1 С 279 м Там же

35 Трагедия советской деревни Т 4 М , 2002 С 800-804,829-833,840-844,913-914

36 Сталинское политбюро в 30-е годы Сб документов М , 1995 С 148

37 Трагедия советской деревни Т 4 С 848 — 911

38 РГАСПИ Ф 17 Оп 3 Д 984 Л 5-7,40

39 Там же Д 2099 Л 20-21

40 См Исторический архив 1994 №6,1995 № 2 — 6, Хлевнкж О В Политбюро Механиз мы политической власти в 1930-е годы М , 1996 С 208, 289-291

41 Сталинское политбюро в 30-е iоды С 149—150

42 Там же С 148

43 Цит по Доклад И В Сталина на пленуме ЦК 3 марта 1937 i // Сталин И В Соч Т 14 М , 1997 С 153

44 РГАСПИ Ф 17 Оп 3 Д 2097 Л 1 45 Вопросы истории 1992 Я» 4-5 С 3-24

45 Там же 1994 № 8 С 18, № 10 С 21

47 См там же 1994 № 10 С 15 ЦА ФСБ РФ Ф i On 4 Д 20 Л 40-41

48 Сталин И В Соч Т 14 М 1997 С 151, 175-176

49 Сталинское политбюро в 30 е годы С 55

50 РГАСПИ Ф 17 Оп 163 Д 1173 Л 72

51 См XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б) 10 — 21 марта 1939 г Сгено графический отчет М, 1939 С 108-110

52 ЦА ФСБ РФ Ф 3 Оп 4 Д 16 Л 2

53 См Репрессии против поляков и польских граждан М , 1997, Репрессии против россий ских немцев Наказанный народ М , 1999

54 АПРФ Ф 3 Оп 5 Д 576 Л 19-22

55 РГАСПИ Ф 17 Оп 163 Д 1156 Л 21-23

56 См Петров Н В , Скоркин К В Кто руководил НКВД 1934-1941 Справочник М, 1999 С 81, 94-95, 110-111, 204, 210, 225, 364, 367, 373-374, 387-388, 398, 434, Трагедия советской деревни Т 3 С 933

57 См Шрейдер М НКВД изнутри Записки чекиста М , 1995 С 41—42, Jansen M, Petrov N Op cit P 82-86

58 Jansen M, Petrov N Op cit P 84-85

59 РГАСПИ Ф 17 On 163 Д 1157 Л 57, См также Ф 17 On 3 Д 2103 Л 41-42

60 См Getty J «Excesses are not permitted» Mass Terror and Stalinist Governance in the Late 1930s //The Russian Rewiew Vol 61 2002 № 1 P 127-128

61 Трагедия советской деревни Т 2 С 131

62 См РГАСПИ Ф 17 Оп 162 Д 21 Л 116-117

63 См Труд 1992 4 июня, Московские новости 1992 >f> 25, Getty J , Naumov О V The Road to Terror P 473-480 и др

64 Политбюро ЦК ВКП(б) Повестки дня заседаний Т II 1930-1939 Каталог М , 2001 С 878-880, 882, 884, 885

65 См РГАСПИ Ф 17 Оп 163 Д 1155 Л 85,98, 102, 121, 125-126, Д 1156 Л 12-20, Д 1157 Л 27-30, 34, Д 1158 Л 62,73-81

66 Политбюро ЦК ВКП(б) Повестки дня заседаний Т II С 885

67 РГАСПИ Ф 17 Оп 163 Д 1156 Л 69-71

68 Там же Л 72

69 См Сталинское политбюро в 30-е годы С 157—159

---

 

Том 5 кн.2

Советская деревня в 1938 — 1939 годах

1938 г. начинался как прямое продолжение репрессий, достигших апогея во всех основных направлениях. В феврале—марте состоялся самый крупный политический процесс над последней группой большевистских лидеров — Н.И. Бухариным, А.И. Рыковым и посаженными рядом с ними на скамью подсудимых очень разными деятелями предшествующего времени. Среди них был и один из персонажей предыдущих четырех томов «Трагедии советской деревни» — главный исполнитель сталинских репрессий Г. Г. Ягода. Амальгамность этого процесса бросается в глаза: на скамье подсудимых и противники сталинской политики, и ее исполнители. 14 марта 1938 г. приговоренные этим судом к смерти Бухарин, Рыков, Ягода и другие были расстреляны. Запомним эту дату, к ней еще придется вернуться и в связи с развитием «кулацкой операции».

Документы, открывающие эту книгу, содержат сведения о статистике сталинского террора за время с 1 января 1935 г. (после убийства СМ. Кирова) по 30 сентября 1936 г. (за 21 месяц) и с 1 октября 1936 г. (когда Н.И. Ежов стал наркомом НКВД) по 1 января 1938 г. (за 15 месяцев). Показательны общие итоги: за первые 21 месяц было репрессировано 424 715 человек, в том числе без ареста — 136 567; за последовавшие 15 месяцев апогея террора репрессиям подверглись 1 028 740 человек, в том числе без ареста — 25 460. Репрессии в деревне отмечены в строках «Привлеченные за террор»: за 21 месяц 11 018 и за 15 месяцев 2729 человек. «По кулацкой операции», которой не было в первой колонке, во второй приведена цифра 572 081 человек. К ним следует причислить репрессированных «По РОВСу» только на ежовском этапе — 25 916 (док. № 1). В сумме оказывается, что на долю деревни пришлось 610 730 человек, подвергшихся репрессиям с 1 октября 1936 г. по 1 января 1938 г. Трагедия советской деревни, начавшаяся в 1927 г., достигла максимума жертв и приобрела всесоюзные масштабы в 1937 г.

Казалось бы, задачи, поставленные в приказе № 00447, выполнены и перевыполнены. «Лимиты» превышены более чем вдвое. И все это сталинскому руководству было известно. И тем не менее 31 января 1938 г. Политбюро утверждает дополнительное количество подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активного антисоветского элемента в 22 республиках, краях и областях общим счетом в 57 200 человек, из коих 48 000 подлежали расстрелу (так называемая 1-я категория) и 9200 высылке в лагеря (док. № 4). Однако уже на следующий день, 1 февраля, Политбюро увеличило для ДВК «количество подлежащих репрессии» по 1-й категории 8 тыс. человек — еще на 12 тыс. лагерных заключенных, «осужденных за шпионаж, террор, диверсию, измену родине, повстанчество, бандитизм, а также уголовников-профессионалов», пропустив их дела «на тройках по рассмотрению дел бывших кулаков, уголовников и антисоветских элементов» (док. № 5).

В постановлении Политбюро от 31 января была установлена дата завершения операции по приказу № 00447 — 15 марта для 22 названных в постановлении регионов, с продлением этого срока для ДВК до 1 апреля. «Во всех остальных краях, областях и республиках работу троек» предписывалось закончить до 15 февраля, рассмотрев «все дела в пределах установленных для этих краев, областей и республик лимитов» (док. № 4).

15 марта — понятная дата для природных и экономических условий страны, где со второй половины марта начинается время подготовки весеннего сева, а на юге часто и весенний сев. К этой дате, как можно полагать, и намечалось завершение основных политических репрессий — и громких судебных процессов, и массовой операции в деревне. Опыт 1937 г. не мог не показать негативных последствий для хозяйственных (да и всех остальных) сторон жизни общества, особенно в деревне. Но и остановить запущенный на полную мощность механизм репрессий было совсем непросто, особенно тому, кто его создал и привел в действие.

3 февраля на имя Сталина поступила телеграмма из Республики Немцев Поволжья с заявкой на «дополнительный лимит на 1 тыс. чел.». Категория не указывалась, но едва ли возможны сомнения в том, что речь идет о расстреле. Резолюция «За. Ст.» (док. № 7) означает, что дополнительный «лимит» был предоставлен. 4 февраля последовала телеграмма из Горьковской области с просьбой об увеличении «лимита» на 5 тыс., в том числе на Зтыс. по 1-й категории, а также «продлить срок операции до 20 марта» (док. № 12). Потрясающим по цифрам «дополнительного лимита» для Украины было постановление Политбюро от 17 февраля с подписью Сталина: к 6 тыс. по 1-й категории, дополнительно предоставленных 31 января, добавилось еще 30 тыс. (!) человек (док. № 14). Едва ли нами выявлены все аналогичные запросы с мест и все решения Политбюро.

По статистической сводке об арестованных и осужденных по приказу № 00447 на 1 марта 1938 г., всего было арестовано 606 240 чел., по организации «РОВС» — 25 916 и из заключенных в тюрьмах и лагерях — 19 610 чел., что в сумме дает 651 766 человек. К 1 марта было осуждено 612 472 человека, в том числе к расстрелу — 270 685 и к высылке — 341 816 чел. С дополнениями из осужденных «РОВСовцев» и «зеков» (последних только расстреливали) окажется, что к 1 марта 1938 г. расстрелу подверглись 295 310 человек1 (док. № 17) из тех, кого захлестнула волна «кулацкой операции», начиная с 5 августа 1937 г.

15 марта действие приказа НКВД № 00447 не было остановлено или хотя бы ограничено. Напротив, 16 марта Политбюро утверждает предложение Красноярского крайкома «об увеличении количества подлежащих репрессии контрреволюционных элементов на 1500 чел.» и «о продлении работы тройки до 15 апреля» (док. № 19). Аналогичные постановления Политбюро принимает 19 марта для Карелии (по 1-й категории на 600 чел. и по 2-й — на 150 чел.); 2 апреля для Грузии (по 1-й категории на 1 тыс. чел. и по 2-й категории на 500 чел.); 14 апреля для Ленинградской обл. (по 1-й категории дел на 1500); 16 апреля для Читинской обл. (о продлении работы особой тройки до 1 июня и установлении лимита в 3 тыс. подлежащих репрессии); 28 апреля вновь для Красноярского края (о продлении работы особой тройки до 15 июня и об увеличении дополнительно лимита по 1-й категории на 3 тыс. чел.); 29 апреля для Иркутской обл. (по 1-й категории на 4 тыс. чел.); 5 мая для Свердловской обл. (на 1500 чел. по 1-й категории); 10 мая для Омской обл. (по 1-й категории на 1000 чел.)и 13 мая для Ростовской обл. (увеличение лимита на 5 тыс. чел., в томчисле по 1-й категории 3500 чел.) (см. док. №№20—28). Нет оснований думать, что названные решения Политбюро исчерпывают предоставление «дополнительных лимитов» после постановления от 31 января, что продолжение «кулацкой операции» после 15 марта всего лишь уступка Сталина давлению с мест.

О возможных планах дальнейшего нагнетания обстановки всеобщего тер-рора свидетельствует очень любопытный документ конца февраля — начала марта — «Проект приказа НКВД СССР о "недочетах подготовки и проведения массовых операций" на Украине» (док. № 16). Документ излагал «недочеты» в проведении таких операций, выявленные оперативной бригадой ГУГБ НКВД с личным участием Ежова во второй половине февраля. В тексте документа бросаются в глаза слова о работе чекистов «методом массовых операций», о том, что ошибки и промахи тормозят «дальнейший ход и развертывание их», что «слабо учтены для репрессирования категории, предусмотренные приказом № 00447 — 1937 г.» и, наконец, что «все аппараты УГБ НКВД УССР находятся в периоде нового этапа массовых операций» и т.п.

Важно отметить, что приказ намечалось разослать не только управлениям НКВД Украины, включая местные, но и наркомам внутренних дел других союзных и автономных республик, начальникам УНКВД краев и областей РСФСР и Казахстана, а также начальникам оперативных отделов ГУГБ НКВД СССР. Этот приказ был, следовательно, общей программой продолжения и усиления массового террора в стране. Приказ не был разослан по намеченным адресатам и не стал определять дальнейшую динамику террора. Едва ли могут быть сомнения в том, что и появление приказа, и его содержание, и, главное, отказ от введения в действие были связаны со Сталиным, его намерениями и начинающимся пониманием необходимости считаться с их последствиями.

Террор 1937 г. и «методом массовых операций», и показательными судебными процессами не мог не сказаться на положении в деревне и сельхозпро-изводстве. Первый (и последний) доклад нового наркома земледелия Р.И. Эйхе 18 января 1938 г. на пленуме ЦК о плане с/х работ, полный обязательных ссылок на сталинские указания и разоблачения «вредительства» не мог не отразить реальной ситуации, ибо на него ложилась ответственность за будущий урожай. С восторгом сообщая о сотнях тысяч работающих трактористов, комбайнеров и шоферов, Эйхе напомнил о том, что «большинство этих людей в самом недалеком прошлом не имели никакого представления о моторе, а сейчас тысячи из них (всего лишь! — В.Д.) дают замечательные образцы высокой производительности труда», но в целом «мощное вооружение сельского хозяйства используется еще очень плохо». Оказывается, «значительная часть тракторов, пожалуй, большинство работает с плохо отрегулированными карбюраторами», что увеличивало расход горючего на 10%. «За тракторами, когда они работают, стелется целое облако дыма. Только на этом «маленьком» деле получается колоссальный пережог».

Конечно, говорил Эйхе и о вредительстве, срывавшем «организацию текущего ремонта»: на 5819 МТС имелась 3731 мастерская, из которых лишь 1200 могли проводить капитальный ремонт. «Вредительским актом» было названо снижение стоимости текущего ремонта в расчете «на каждый выработанный гектар мягкой пахоты» с 1руб. 24 коп. — 1руб. 44 коп. в 1935—1936 гг. до 52 коп. в 1937 г. и т.д. (док. № 3). Сведения такого рода наносили прямой удар по идеологии «вредительства», обосновывавшей сталинский террор. Реальное объяснение трудностей и провалов не только в сельском хозяйстве снимало вопрос о «врагах народа», «вредительстве» и т.п. К тому же в докладе наркома земледелия предлагался переход к интенсификации сельхозпроизводства, что требовало больших расходов, тогда как вся экономическая политика сталинского руководства держалась на выкачивании средств из деревни. После такого доклада судьба Р.И. Эйхе была предрешена. В апреле 1938 г. он был арестован как «враг народа» и «вредитель».

Репрессии, направленные против «вредителей» и призванные навести порядок и ускорить развитие сельского хозяйства, в действительности давали обратные результаты. Очередная ежегодная перепись скота на 1 января 1938 г. показала, что «темпы роста поголовья скота в колхозах в 1936 г. были выше средних по всем категориям хозяйств, а в 1937 г., наоборот, они ниже. В ряде же областей имело место прямое снижение поголовья скота в колхозах... при одновременном, в большинстве случаев значительном, увеличении тех же видов скота в личном пользовании колхозников...» (док. №37). Изменения в распределении скота между колхозами и колхозниками резко снижали объем поставок мяса государству, носивших характер налога. 2 февраля СНК СССР принял постановление «Об усилении мясозаготовок», обязывающее всю систему местных властей и Наркомзем «обеспечить полное взыскание всех недоимок по мясопродуктам за 1937 г. в количестве 103 тыс. т скота в живом весе не позже, чем до 15 марта 1938 г., принимая в отношении недосдатчиков предусмотренные законом меры воздействия». 11 февраля Прокуратура СССР разослала по своей системе циркуляр, требовавший обеспечить взыскание установленных еще в 1937 г. штрафов «за невыполнение обязательств» по мясозаготовкам, а также «быстрое прохождение дел, возбуждаемых в отношении недоимщиков как в органах прокуратуры на местах, так и в народных судах» (док. № 13).

Неожиданной для власти оказалась реакция на массовые репрессии со стороны колхозной деревни — резко усилился отлив из колхозов. По данным областных и краевых земельных отделов за 1937 г., в Калининской обл. вышло из колхозов 12 002 хозяйства и 6993 хозяйства было исключено; в Новосибирской обл. — вышло 22 745 и исключено 11 105 хозяйств, на Алтае — вышло 19 848 и исключено 9430 хозяйств. Переписи скота был поручен и учет хозяйств, который подтвердил растущий выход из колхозов, причинами которого были: «...ослабление работы по организационно-хозяйственному укреплению колхозов и система администрирования по отношению к колхозам... что имело своим результатом выходы и исключения колхозников из колхозов» (док. №30).

Система администрирования находила выражение не только в командном управлении со стороны партийно-советского руководства, но и в назначениях председателями колхозов чиновников со стороны, часто незнакомых колхозникам и не знающих не только людей, которыми управляют, но и сельского хозяйства, использующих продукты и средства колхозов в личных интересах и даже присваивающих себе право на репрессии, включая аресты и т.п. Публикуемое «Дело о ликвидации беззакония и произвола в колхозе "13-й Октябрь" отнюдь не единственное даже в условиях 1938 г. (см. док. №№ 8-11).

Отток крестьян целыми семьями из колхозов вынудил Политбюро и Совнарком 19 апреля 1938 г. принять строжайшее постановление «О запрещении исключения колхозников из колхозов». В тот же день было принято постановление Политбюро и СНК СССР «О неправильном распределении доходов в колхозах», в котором, наконец, признавалось, что «доля денежных доходов, распределяемых на трудодни колхозников, оказывается заниженной, что часто толкает колхозников на поиски денежных заработков вне колхоза, а сами колхозы нередко страдают от недостатка рабочей силы». Устанавливалось, что колхоз «распределяет между колхозниками на трудодни не менее 60—70% всех денежных доходов артели» (док. №№ 42, 43).

Одновременно с мерами сохранения и укрепления колхозов принимались меры ужесточения повинностей крестьян-единоличников. Постановление Политбюро и Совнаркома «О налогах и других обязательствах в отношении единоличных хозяйств» от того же 19 апреля 1938 г. требовало от местных органов власти «...покончить... с практикой попустительства в отношении единоличника и строго следить за точным выполнением единоличными хозяйствами всех государственных обязательств по налогам, зернопоставкам и мясопоставкам и т.д.» С 25 апреля восстанавливался «государственный налог на лошадей», очень тяжелый. Советские и партийные органы обязывались «не допускать... уклонения» единоличников от «всевозможных местных повинностей (дорожные работы, лесовывоз, обслуживание школ, больниц и т.п.)...» (док. №№ 44, 45). Сталинские методы коллективизации и в конце 1930-х годов остались принудительными.

Конечно, меры по исправлению разрушительных последствий массовых репрессий только «вкрапливались» в аграрную политику начала 1938 г., не изменяя ее репрессивной сущности. Документы системы НКВД этого времени, прежде всего справки о положении в деревне и ходе сельхозработ, полностью сохраняли характер разоблачения «вредительско-диверсионной деятельности в сельском хозяйстве». Именно так называлась справка УНКВД Калининской области от 12 марта 1938 г. И начиналась эта справка с общего тезиса, сформулированного в духе неразосланного ежовского приказа: «Вредительско-подрывной деятельностью участников право-троцкистской организации были охвачены почти все отрасли сельского хозяйства Калининской обл.». Вредительство, как оказалось, было обнаружено и «...в планировании посевных площадей», и «...в льноводстве», и «...в области животноводства», и «...в области механизации сельскохозяйственных работ» (как и в 1937 г., «срывалось снабжение МТС запасными частями, горючим, кредитование, ремонт тракторов»), и «...в области землеустройства». Ко всему этому были добавлены «антисоветская деятельность церковников и сектантов» и «сектантская антисоветская организация (антивоенников)» и другие организации «врагов народа» (док. № 18). Справка Оренбургского УНКВД от 25 апреля начиналась с информации о ходе выполнения решений ЦК и СНК, принятых 19 апреля. И здесь назывались уже председатели колхозов, арестованные как «участники право-троцкистской организации». Но главное содержание справки было посвящено вредительству «право-троцкистских элементов в животноводстве», которым приписывались все потери и трудности, без каких бы то ни было сообщений о фактах вредительских действий (см. док. № 46).

Все же с течением времени информация по каналам НКВД не могла не называть, хотя бы и как второстепенные причины, объективные условия и последствия предыдущих репрессий. К числу таких можно отнести Докладную записку НКВД Белоруссии о ликвидации последствий вредительства от 3 апреля 1938 г. (см. док. №35). Специально остановимся на справке УГБ НКВД СССР «О недочетах в ходе весеннего сева...», по данным на 25 апреля. Справка объясняла неудовлетворительный ход весеннего сева:
«1. Продолжающимся вредительством в области сельского хозяйства, организуемым оставшимися еще неразоблаченными... право-троцкистскими и другими враждебными элементами... 2. Слабостью на местах руководства сельским хозяйством... Партийные и советские организации... недостаточно помогают вновь выдвинутым (взамен репрессированных в 1937 г. — В.Д.) работникам на местах...»

Отсюда «основные недочеты»: 1. Неблагополучное состояние семенных фондов. «2. Затяжка и низкое качество ремонта» техники, «перебои в снабжении горюче-смазочными материалами, что приводит к большим простоям...». 3. Неудовлетворительное состояние живой тягловой силы и 4. Низкое качество посевных работ. И хотя все эти недостатки являлись результатом объективных условий и пренебрежения реальными возможностями деревни, НКВД вновь «наводил порядок» репрессиями: «... в последнее время ликвидирован в земельных органах, МТС и колхозах ряд антисоветских формирований...» Это они, «право-троцкистские враги народа», после репрессий 1937 г. опять «вредительски запутали севооборот, умышленно срывали ремонт тракторов, ...умышленно выводили из строя трактора, рабочий скот» и т.д. (док. № 47).

Прошлогодние «штампы» о причинах тяжелого состояния сельского хозяйства, о не только продолжающихся, но часто и усиливающихся потерях находились уже в таком противоречии с действительностью, какое игнорировать было невозможно. Об этом свидетельствует и ряд документов мая—июня 1938 г., отразивших начало ослабления репрессий, включая массовые операции по приказу № 00447. Среди выявленных документов, относящихся к этой операции, с середины мая не нашлось решений о «дополнительных лимитах», столь значительных в апреле — начале мая (см. док. №№ 51—53). Очень показательна и необычна таблица «Сравнительные данные 1 спецотдела НКВД СССР об арестованных за апрель и май 1938 г.» системой УГБ НКВД: их численность сократилась с 69 953 в апреле до 39 094 в мае — на 44,1% (док. №58). Составление такой таблицы предполагает общую установку сверху, если не прямое поручение. При этом обращает на себя внимание отступление от обычного разделения репрессированных по соответствующим приказам НКВД, в результате чего арестованные по приказу № 00447 наверняка оказались смешанными с жертвами других приказов.

Сказанное не означает отказа от репрессий или хотя бы перерыва в их применении. При любом выражении недовольства правящим режимом и связанными с ним условиями жизни, особенно при публичных выступлениях и попытках сопротивления, люди подлежали немедленному аресту и расправе. 26 июня 1938 г. проходили выборы в Верховные Советы союзных республик. Настроения деревенской среды накануне и во время выборов нашли отражение в трех сводках НКВД, в которых сообщается об арестах за антисоветские проявления не только в виде поджогов, покушений на избиения и убийства, но и за распространение листовок против выборов и кандидатов, даже за отказ участвовать в голосовании без каких-либо политических заявлений (см. док. №№ 60, 62, 63). Конечно, основная масса избирателей и в деревне проявила «высокую политическую активность» и почти единогласно проголосовала за единственного кандидата в депутаты, что в немалой степени было предопределено страхом и необходимостью демонстрации своего политического единства с властью, вплоть до восхваления «вождя народов». «Культ Сталина» создавался именно в годы апогея сталинского террора. Однако и после выборной агитационной кампании НКВД продолжал сообщать «о террористических и других к/р проявлениях на селе», связанных с все еще существующими «кулацкими группами», «вредительством» и «классовой местью», объясняя этим все убийства, пожары, потери скота и т.п. (док. № 69).

Свертывание массовых репрессий началось со второй половины мая, когда весенние сельхозработы выявили их разрушительные последствия. Именно в этой связи был отменен приказ НКВД № 00192, принятый еще в 1935 г., «по изъятию социально-вредных и деклассированных элементов ...с целью предупреждения уголовной преступности». Принятый 21 мая 1938 г. приказ НКВД №00319 о работе соответствующих троек прежде всего осуждал «извращения», проявившиеся в «осуждении колхозников, хотя и имевших в прошлом приводы и судимости, но вернувшихся к общественно-полезной работе, имеющих большое число трудодней, преступной деятельностью не занимающихся и не связанных с уголовно-преступной средой». Такие факты представлялись «результатом работы... врагов народа... фабрикации приводов и искусственного увеличения привлекаемых лиц, составления заключительных постановлений, не соответствующих материалам дела и т.п.». Порицались также факты «рассмотрения дел, неподсудных тройкам», «осуждение очевидных воров и уголовников, как простых нарушителей паспортного режима», «применение условного осуждения или осуждения к принудработам» и т.д. Тройки, ведавшие изъятием «уголовно-деклассированного элемента», отнюдь не ликвидировались. Напротив, их деятельность становилась более репрессивной, поскольку им предоставлялись права «выносить следующие административные решения: а) о заключении в лагеря НКВД на срок до 5 лет, б) о высылке из крупных промышленных городов... на срок до 5 лет». Новый приказ и инструкция данным тройкам, подписанная Вышинским и Фриновским, требовали «строго следить за тем, чтобы решения троек по каждому конкретному делу действительно соответствовали бы степени общественной опасности рассматриваемого лица...», а также более строгого оформления: «содержали все установочные данные на рассматриваемых лиц, имели подписи членов тройки и прокурора...»2. Выполнение подобных формальных требований потребовало бы от троек, осуществлявших приказ № 00447, полного прекращения их деятельности. Можно полагать, что в это время в сталинском руководстве возник общий вопрос о прекращении массовых репрессий по так называемым приказам НКВД, в действительности по директивам Сталина, утвержденным Политбюро, то есть тем же Сталиным. Наступало время, когда Ежов, как рьяный исполнитель сталинской политики «Большого террора», должен был отвечать за преступность этой политики, за массу человеческих жертв. Этим можно объяснить разработку общей статистики репрессий за время с момента назначения Ежова наркомом внутренних дел СССР.

Система таблиц была разработана и составлена как «Сводка Первого специального отдела НКВД СССР о количестве арестованных и осужденных органами НКВД СССР за время с 1 октября 1936 г. по 1 июля 1938 г.» Таблицы, собранные в этой сводке, содержат обстоятельные данные не только о численности репрессированных в целом и по номерам приказов массовых операций, об их этническом и социальном составе, а также об их судьбах, определявшихся приговорами. В настоящем издании публикуются только таблицы или части таблиц, относящиеся к жертвам приказа № 00447, а также ряд таблиц с общими данными, позволяющими определить место «кулацкой операции» в репрессиях 1937—1938 гг. Вот первый пример таких данных: всего с 1 октября 1936 г. по 1 июня 1938 г. было арестовано 1 420 711 человек, в том числе «в порядке приказа НКВД № 00447» — 699 929 человек — почти половина (49,3%). Мужицкая доля среди расстрелянных была намного значительнее — из 556 259 человек 331456(59,5%). Эти цифры должны были бы явиться предметом для размышления сталинским поклонникам, если бы они размышляли.

В составе 699 929 человек арестованных в «кулацкой операции» оказалось 376 206 «бывших кулаков», 121 863 уголовника и 201 860 «прочих контрреволюционных элементов». О том, кто и как попадал в эти категории арестованных по приказу № 00447, говорилось во Введении к документам 1937 г. в 1-й книге данного тома. Здесь обратимся к данным об этническом составе жертв «кулацкой операции» в сопоставлении с таковыми общей массы арестованных.

Национальный состав арестованных
за время с 1 октября 1936 г. по 1 июля 1938 г.
и по приказу НКВД № 00447 с 5 августа 1937 г. по 1 июля 1938 г.

Обращает на себя внимание повышенный удельный вес иностранных групп, особенно польской и немецкой групп, в общем составе арестованных лиц по сравнению с составом арестованных по приказу № 00447. Это объясняется тем, что деревенская среда поляков, немцев, финнов, корейцев и ряда других народов подвергалась репрессиям по специальным приказам НКВД: № 00439 от 25 июля 1937 г. о немецкой операции, № 00485 от 11 августа 1937 г. о польской операции, № 49990 от 30 ноября 1937 г. о латышской операции, №50215 от 11 декабря 1937 г. о греческой операции и т.д.3 Исследования социального состава репрессированных по приказам этого ряда еще впереди, но без них нельзя определить действительную массу крестьянского населения, попавшую под удары сталинского террора в 1937—1938 гг. Составление детальной сводки о численности арестованных и осужденных на 1 июля 1938 г., как своеобразного отчета ежовского руководства НКВД, не означало прекращения массового террора. Репрессии, в том числе по приказу № 00447, продолжались, хотя масштабы их стали сокращаться.

Разрушительные последствия «кулацкой операции», проявившиеся во время весеннего сева, с еще большей силой сказались на уборке урожая 1938 г. Засушливое лето потребовало срочной организации уборочных работ. Уже в середине июля появилась докладная записка руководству НКВД об исключительно серьезных недочетах в уборке урожая, где в точности повторялись примеры «вредительства» 1937 г., но в еще больших масштабах. Перечень «недочетов» начинался с «совершенно неудовлетворительного оперативного руководства подготовкой к уборке со стороны НКЗема СССР, республиканских, краевых и областных земельных органов». Как мы видели по документам 1937 г., квалифицированные кадры названных учреждений, имевшие почти десятилетний опыт руководства сельхозработами, входили в первые когорты репрессированных «врагов народа» (док. № 70).

Следующим «недочетом» оказалось «особенно серьезное положение... с ремонтом комбайнов и тракторов. Почти во всех краях и областях, где уборка уже началась, парк комбайнов и тракторов... не был отремонтирован... значительное количество комбайнов с первых же дней уборки поставлено на повторный ремонт вследствие плохого качества ремонта». Расправа с недостаточно подготовленными директорами МТС, техниками, комбайнерами и трактористами, как с вредителями, привела к их замене вовсе неподготовленными. Массовые потери овладевавших новой техникой работников в сельском хозяйстве привели к тому, что «парк комбайнов полностью не обеспечен ни комбайнерами, ни штурвальными». Ответственность за «прорыв» возлагалась на Наркомзем СССР и областные земельные органы. И хотя в связи с «недочетами» и «прорывами» в сельхозработах не вспоминалось о потерях, причиненных деревне репрессиями, не учитывать этого обстоятельства в практической политике было невозможно.

В телеграмме Ежова от 15 июля, разосланной на места с требованием «немедленно организовать всестороннее агентурное и оперативное обслуживание хода уборочных работ», указывалось не только на «деятельность антисоветских враждебных элементов», но и «плохую организацию» уборочных работ. Соответственно и задачи органов НКВД на местах определялись и принятием «необходимых мер через местные партийные и советские органы», и выявлением «конкретных виновников ...с немедленным привлечением их к ответственности» (док. № 71). Мы не располагаем общими сведениями о репрессиях «конкретных виновников» и «антисоветских враждебных элементов», но они имели место, в частности, как показательные судебные процессы. В Новосибирской области, например, с начала августа до середины октября, по газетным сообщениям, состоялось 15 судебных процессов над «врагами колхозного строя» за «срыв уборки урожая и хлебозаготовок...» В ноябре бюро обкома и его секретарь Алексеев будут осуждены за «огульные репрессии», хотя в сентябре в Новосибирске появлялся секретарь ЦК Жданов именно в связи с уборочной кампанией, и поэтому он не мог не знать о судебных процессах (док. № 119 и прим. 81).

...

Здесь обрывается текст вводной статьи В.П. Данилова. Эти слова были последними, которые написал Виктор Петрович, вскоре его не стало. Коллеги Виктора Петровича по международному проекту «Трагедия советской деревни» публикуют его последнюю историческую работу в том виде, в каком он ее оставил. Это дань нашего глубокого уважения к одному из крупнейших историков России, который посвятил публикации секретных документов сталинской эпохи последние годы своей жизни.

* * * * * * * * *